У нее было совсем мало времени на отдых, по ощущениям всего несколько часов. Может быть, это были дни. Может быть, месяцы. На Изнанке минуты ловко ускальзывают от нее, как она — от невнятных теней между деревьями и следующего за ней по пятам монстра, помнящего ее запах. Сколько бы Эл не бежала, она очень, очень устала.

Когда Эл в следующий раз открывает глаза, вокруг непривычно шумно и светло. Она просыпается не на листьях или неприятно пульсирующем под головой буром мхе, опоясывающем деревья и покрывающим камни. Под локтем, отпечатавшимся теперь на щеке, твердый асфальт, и голыми коленками на нем очень холодно стоять, когда она пытается подняться. Тем более теми коленками, которые она успела разбить раньше о кафель в больнице. Наверное, времени с побега прошло не слишком много, потому что перепачканные ссадины все еще кровоточат.

Эл морщится и встает в полный рост, щурясь от солнца, непривычного, яркого, от которого она не может оторвать некоторое время глаза, прикрывая их ладонью. Теперь ее выкинуло прямо посреди улицы, светлой и маленькой. Такой же маленькой, как в Хоукинсе, только Одиннадцатой хочется смотреть на маленькие яркие дома сквозь пальцы, такие они непривычные, почти игрушечные. Как игрушечный дом для куклы в комнате Нэнси, давным-давно брошенный, но все еще почему-то не выкинутый. Эл так и не поняла, что с ним нужно делать, но внутри были куклы в дурацких платьях и много крошечной мебели, как в настоящей комнате. В этих домиках вокруг должны быть живые люди, по крайней мере, она на это очень надеется.

Попасть в игрушечный мир — страшно. Не страшнее, возможно, чем одной в лес, кишащий чудовищами, но к ним Одиннадцатая уже привыкла.

— Эй! — Эл оборачивается на чеканные шаги, испуганно смотрит на темную форму и поблескивающий на рубашке значок. Тут же давит в себе желание бежать незамедлительно, хотя в чужом голосе нет никакой угрозы. Немолодой мужчина приближается к ней неторопливо, и смотрит не зло, хоть и хмурит кустистые брови. — Ты, случаем, не потерялась? Что случилось с твоей одеждой?

Она все еще почти не задумывается об одежде, вряд ли даже вспоминая, что она есть, за исключением того, когда становится холодно. Платье Эл давно перестало быть розовым, расцвело пятнами и отпечатками от земли, травы, кое-где залито кровью, в ней же полностью испачкан рукав клетчатой рубашки. Кажется, другой рукав порвался, болтаясь лоскутами. Человек из больницы, Дерек, смотрел на нее с явным удивлением, и технически Эл знает, что что-то не так. Это не значит, что ей не все равно.

Что на это можно ответить? Что она убегала от монстра слишком долго, а на Изнанке нет никого, кто мог бы одолжить ей одежду?

— Дорогая... — этих людей Майк называл полицейскими, теперь она помнит. Шериф тоже был одним из них, но этот мужчина совсем не похож на шерифа, хоть и старается говорить с ней ласково. Эл отшатывается на всякий случай, когда он пытается дотронуться до засохшей крови на манжете. — Расскажи мне, что с тобой стряслось. Где твои родители? Они рядом?

Чем дольше Одиннадцатая молчит в ответ, тем больше у человека вытягивается лицо. Он снова пытается зачем-то потрогать пятно, потом потрясти Эл за руку, видимо, выясняя, реагирует ли она, и вынуждает ее отойти еще на несколько шагов. Она вообще уже готова была бы бежать, хватит одного неосторожного движения, чтобы спугнуть: и так напряженную донельзя, наученную горьким опытом взаимодействия со взрослыми. Почти с любыми.

Эл вздыхает резко и с отчаянием, думая, что сейчас хотела бы вернуться обратно, по дороге, которая никогда не ведет назад. Обратно в кошмар, но туда, где не одна. К Дереку и Ривер.

Маленькая улочка заворачивает, переходя в другую, и Одиннадцатая бежит по ней достаточно быстро, чтобы седоватый мужчина не успевал; но тот издает высокий резкий звук, чтобы кто-то явился ему на помощь. Поэтому теперь за ней гонятся уже двое, приближая с разных сторон, оставляя ей только одно направление. Эл очень устала бежать, от напряжения у нее неверно дрожат коленки, больно царапаются об асфальт босые ноги — ее порванные кроссовки так и остались валяться в какой-то палате, и об этом самое время пожалеть.

Еще издалека она видит странные круглые окна, и желтый навес, похожий на... еду. Бывают дома в виде еды? Эл не знает, сколько времени уже не ела, но мысль об этом заставляет сглотнуть слюну и прибавить скорости, несмотря на усталость и бьющиеся о тротуар пальцы. Полицейские бегут уже за спиной, вдвоем, но она успевает оторваться настолько, чтобы скрыться за угол и полностью выпасть из их поля зрения — всего одна лишняя минута, ее единственный шанс спрятаться. Одиннадцатая не умеет молиться, иначе точно бы мысленно просила кого-нибудь оставить дверь, в которую она влетает на полном ходу, открытой.

Она оказывается открытой.

Эл вваливается в помещение, чуть не снося ближайший столик, замечая впопыхах только яркую цветную плитку (она прохладная, и саднящим ступням тут же становится легче) и рослого мужчину, не успевшего даже еще обернуться.

— Помогите... Пожалуйста. Пожалуйста, помогите. Мне нужно спрятаться.

Это самое длинное предложение Одиннадцатой за последние, должно быть, несколько лет.

Неудивительно, что она ждала другого. После своего чудесного спасения — чу-дес-но-го, совсем как в книжках с с принцами и драконами, не иначе, только роли немного спутались в голове со временем — Эл все еще сложно поверить, что бывает вот так. То есть, конечно, она верила какое-то время после своего исчезновения из Хоукинса. Эти воспоминания о людях, которые прислушиваются, отвечают на твои просьбы, не ругают за слабость, грели по ночам в лесу иногда лучше, чем вся ее одежда или гора листьев, заменяющая постель и укрытие. Но эти картинки так легко стираются, что Эл становится страшно.

Может быть, она выдумала все сама — добрые глаза, мягкие руки. Может, в мире и нет ничего, кроме страшных больниц и крови. Всего два человека, способные ее защитить, чувствующие за нее ответственность, как обронил случайно Дерек. И их здесь нет, Эл не знает, где их искать теперь.

Но внутри все сжимается так знакомо, когда она смотрит на человека. Вернее, сразу глаза в глаза ему, прямым и немигающим (не представляет сама, насколько просящим) взглядом. Эл хватает пары секунд, чтобы почувствовать, идет ли от кого-то угроза. Привычка идти по лесу полуодичавшим зверьком переключает ее на инстинкты, которые не выключатся так просто, только из-за того, что она неожиданно бежит не по грязной траве, а по гладкому полу. Реакция тоже мгновенная, в висках стучит так громко, что ответа человека она не слышит, угадывает, скорее, что ее впускают.

Уже внутри, в комнатке, из всех углов пахнущей чем-то сладким, Одиннадцатая невольно хмурится от узнавания: блестящие поверхности, шумящая над головой вытяжка, явный запах еды, хоть она и не понимает, какой именно. Так она уже пряталась один раз. У Эл в запасе, может быть, секунд двадцать-тридцать, их нельзя тратить на плохие мысли — она очень торопится, почти у самого порога уже опускается на четвереньки, чтобы затереть за собой следы ступней, проползает дальше, к многочисленным шкафчикам и ящикам. Замирает в дальнем углу, уже не успевая спрятаться получше, и прикрывает рот ладонью.

Спасает то, что она очень маленькая — запыхавшийся полицейский, обмахнув побагровевшее лицо, спрашивает у Нэда о беглянке, и показывает ладонью расстояние от пола, едва выше пояса ее спасителю. Если бы он или его коллега были чуть сообразительнее, обязательно проверили бы ящики, достаточно большие, чтобы стать укрытием для ребенка. Если бы были быстрее, у Эл не было бы времени попросить о помощи. Ей так редко везет, но в этот раз все складывается очень удачно. Не проходит и пары минут между новым звонком колокольчика и торопливыми шагами мимо, а значит, здесь ее не найдут.

Другой мужчина, хозяин, наверное, этого места, мягко ступает следом за полицейскими, и Одиннадцатая отнимает наконец руку от лица, торопливо вытирает выступившие на мгновение слезы. Перед глазами уже стояла картинка, такая яркая, врезавшаяся в память, что накладывается на реальность легко: человек, который ей помог, тоже мог бы сейчас лежать на полу, с расплывающимся под головой алым пятном, приди за ней кто-то другой. Но он заходит, негромко зовет Эл, живой, живой и добрый, достаточно, чтобы ее не выдать.

Тем быстрее Эл хочется выбежать, чтобы за ней вдруг не вернулись сюда, или чтобы не вернулись вдруг за ним за вранье.

— Спасибо, — с небольшой задержкой проговаривает Одиннадцатая, поднимаясь на ноги, проходит к двери, прислушиваясь. За ней не слышно уже ни голосов, ни топота, все чисто. Можно отвлечься от преследователей, перевести дух, уперев руки в коленки, замереть на минуту спокойно. В нос снова резко бьет запахом еды, тихо урчит живот, несколько суток пустой, но Эл трет его ребром ладони, почти упрашивая замолчать.

— Нужно идти.

Ей хочется извиниться или сделать еще что-нибудь, но в голову ничего не приходит. Эл просто смотрит на разводы, остающиеся на чистом кафеле от перепачканных пяток, темные с красным, и неловко трет одну ступню о другую. Долго так пробегать не получится, а бежать... Нужно, наверное? Другого плана у нее нет.

Тем не менее, что-то удерживает ее на месте. Может быть, то, что высокий мужчина не торопится выгонять ее, только смотрит внимательно. Эл поднимает на него глаза, старается казаться как можно более спокойной. Не нужно, чтобы он думал, что ей нужна помощь — так всегда выходит только хуже.

Отредактировано Eleven (2017-03-19 19:00:14)

«Остановиться».
«Подумать».

Эл знает, что этот человек прав, но одного этого было бы мало. Скажи это кто-нибудь другой, например, те два полицейских, она бы пропустила эти слова мимо ушей. Там, на Изнанке, можно жить только в движении: бегом или шагом, с передышками или привалами, но двигаться нужно обязательно. Каждый поворот обещает боль или смерть, новые страхи из ее сознания, обретающие тело, рано или поздно находят Одиннадцатую. На бегу она никогда не в безопасности, но во время остановок можно не выжить совсем.

По какой-то причине Эл не отворачивается сейчас, не думает, что знает лучше, не думает, что человек ошибается или не понимает. Может быть, потому, что у него все еще мягкий голос. Он не спорит и не указывает, как до этого, а только предлагает. Даже соглашается, хотя с Эл обычно никто и никогда не соглашается. Ей чудится что-то очень знакомое, цепляющее, заставляющее действительно остановиться.

Только вот сил подумать нет. Одиннадцатая немного паникует, наблюдая за действиями своего помощника, кусает пересохшую губу, и в голове очень-очень пусто. Кажется, она устала наконец, за все это время, достаточно сильно, чтобы мысли перестали приходить. Может быть, об этом идет речь? Это и значит "перевести дух"?

От вида и, что важнее, очень отчетливого запаха окончательно сводит живот, и Эл сдается очень быстро. Она даже не раздумывает, забираясь с ногами на стул, колеблется только над тем, нужна ли ей вилка. Человек протягивает ей эту вилку настолько легким жестом, что, кажется, если ее не взять — он очень удивится. Эл прекрасно помнит, что в доме у Майка все ели приборами, так делают нормальные люди. Значит, надо попытаться не выбиваться из этого понятия. Возможно, полицейские бы не обратили на нее внимания, выгляди и действуй она, как обычный ребенок.

Эл очень не хочется, чтобы ее новый знакомый тоже обращал на нее слишком много внимания. Она честно старается делать все так, как будто очень часто садится в цветастом зале, чтобы есть незнакомую ей еду. В лаборатории таким не кормят, а кроме непонятной сплошной массы в жестяной тарелке, капающих через иглу смесей и шелестящих оберткой батончиков Одиннадцатая помнит только "эггос". На них это не похоже, гораздо вкуснее, мысленно подтверждает для себя зачем-то Эл, набивая рот несколькими кусочками. Еда — это то, чем добрые люди почему-то делятся с ней в первую очередь. Определенно, хороший знак.

— Не мама. Мамы нет, — без задней мысли отвечает Эл с некоторым опозданием, когда перестает активно уничтожать как минимум четверть пирога. Только тогда она чувствует, что нужно немного замедлиться, иначе, она помнит, будет болеть живот. А человек так и не сводит с нее глаз, разглядывая пятна на замызганном воротничке. Где-то на ее платье точно есть кровь, на нее никто и никогда не реагирует хорошо. — Это был друг. Очень давно...

Эл хочется добавить "наверное", и она зависает на минуту, так и оставив вилку занесенной в воздухе. На самом-то деле она не знает, сколько времени прошло. Дерек и Ривер одевались, говорили и выглядели не так, как другие взрослые из Хоукинса. По их словам было ясно, что Одиннадцатая тоже выглядит... Странно, по крайней мере, для них. Но она-то выглядит странно для всех. Элли опускает вилку и очень пристально смотрит на Нэда, разглядывает темные волосы, пушистые брови и самую обычную футболку, и ничего не понимает. Может быть, он выглядит иначе, но на ее взгляд ничем не отличается от шерифа. Или от Дерека.

— А где я? — Эл оборачивается, разглядывая помещение, запрокидывает голову, щурясь от света, но не видит в этом месте ничего общего с теми, где была раньше. С другой стороны, здесь много еды и есть кухня, и это чуть-чуть похоже на то место, куда она сбежала из лаборатории. Или на место, куда Ривер решила ее отвести, когда отобрала украденные из автомата шоколадки. Может быть, человек скажет что-то, что намекнет ей, где она оказалась? Может, ее друзья не так уж и далеко и давно?

Этот вопрос, кажется, ставит мужчину в тупик, но Одиннадцатая его не торопит. Ее пока все равно занимает пирог и банка, которую она поначалу не может открыть. Дерек как-то делал это при ней, Эл знает, что железка наверху должна открываться, но совсем не помнит, как это делается. Поэтому девочка смотрит на блестящее кольцо сверху, сначала просто, а потом чуть внимательнее, до тех пор, пока она с шипением не вылетает из банки, оставляя после себя отверстие. Так уже можно пить.

Правда, из банки сразу щекотно бьет в нос, и Эл выпивает совсем немного, приходится почесаться грязным рукавом, чтобы не чихнуть.

Эл все-таки хочет решиться и взять еще кусочек — она же не знает, когда поест в следующий раз. Неприятное ощущение голода ее уже не очень заботит, со временем ко всему можно привыкнуть, даже к чувству, будто передняя часть живота прилипает к ее позвоночнику. На самом-то деле это не так, Одиннадцатая знает, что это невозможно, если с человеком все в порядке. Возможно, она знает человеческое тело гораздо лучше, чем, например, определяет время по часам или ориентируется на улице. Ей ведь должны были объяснять, за какие позвонки дергать. Боится она не голода, а отсутствующих сил.

Ей скоро нужно будет бежать, снова, не оглядываясь и не задумываясь о нуждах до следующего странного места. Правда, теперь Эл торопится гораздо меньше, чем обычно. На стуле можно устроиться так, чтобы сесть на свои ноги, не показывая больше, насколько они грязные, но главное — согреть саму себя, не касаясь холодного пола. Газировка, поначалу напугавшая ее, на второй глоток кажется даже приятной. А сама она, по-видимому, не кажется человеку такой уж необычной: он не меняется почти в лице, глядя на фокус с банкой, и даже улыбается.

С колечком вышло очень неосторожно, но Одиннадцатая не разрешает себе пугаться, обрывает саму мысль о том, чтобы выдать себя. Это очень, очень опасно. Пусть это и были ее друзья раньше, но Эл очень не хочется снова слышать, что она фрик. Фриков находят и гонятся за ними, как делали это полицейские на улице, и сажают их в больницы или лаборатории, как почти случилось с Ривер. Лучше делать вид, что не происходит ничего особенного. Может быть, ей встретятся люди, которые понимают, что происходит.

Но контролировать себя получше она с этого момента все-таки обещает. Может быть, Нэд и не испугался, но он точно очень удивился. А Одиннадцатой очень нравится в этом зале — в «Лакомке» — и совсем не хочется внимательно наблюдать за ним, чтобы заметить, если он захочет позвонить и сообщить о ней. Ей хочется расслабиться и знать, что он добрый.

— Я Эл, — первым делом отвечает Эл и тоже улыбается краем рта, вспоминая совет, который когда-то слышала на другой кухне. Ей идет улыбаться. А еще ей очень хочется что-то дать Нэду взамен на пирог, и на газировку, и на его спокойствие, но у нее нет ничего, кроме имени и этой улыбки. Еще несколько минут у нее уходит на то, чтобы проанализировать новую информацию, только на это ответить уже точно нечего. Она плохо понимает, что такое "2007 год", как давно это, или как далеко. — Ты знаешь, где Хоукинс?

Над последним замечанием приходится еще некоторое время подумать. Проблема в том, что с одеждой Эл вообще мало понимает что-либо. Она помнит ботинки Ривер, высокие, по щиколотку, но очень красивые, таких не было ни у кого из друзей Майка. У Дерека и Нэда обувь примерно одинаковая, как будто они брали ее где-то в одном месте. Точно не такая же старая и потрепанная, как ее кеды. Одиннадцатая смутно подозревает, что в таких вещах, какие сейчас на ней, уже нельзя ходить: все люди вокруг ходят в новом, или хотя бы чистом, а она даже не разбирает, какой след откуда взялся на ее платье и замызганной куртке.

Нэд совершенно прав, но легче ей не становится.

— Обувь? — она на всякий случай приподнимается и выдергивает наружу одну ногу, вертит в воздухе босой ступней, почти не доставая до пола. Нэд не возражает, видимо, именно это и имея в виду, и Эл вздыхает. Этот вопрос точно не покажется ему нормальным. — Откуда?

Ей все еще хочется заесть весь разговор пирогом, но ее новый друг должен будет что-то ответить, поэтому Одиннадцатая решает подождать.