no one knows just why we're here, embrace the DOUBT and face the FEAR

» EYE OF THE STORM «

Меня зовут. Меня зовут… Меня…

– Ты, тощая, поди сюда, — голос резкий-гулкий-звонкий, словно из бутылки. Охрипший, прокуренный — дымом пахнет, как и его обладатель потом да машинным маслом. Машинное масло и песок — они всюду: в запахах, в воде, в земле, во снах. В людях. В том, что от них осталось.

Тощая, длинная, каланча, палка. Доска. Нет-нет-нет-нет-нет. Не так. Меня зовут… Моё имя. Имя. И м я.

– Прелес-с-сть, — голос шипящий-сочащийся-неприятный, голос вкрадчивый, ядом пробирающийся в уши, что выгоревший бензак в сухую почву пустынь. Тень застилает, накрывает, укутывает — обладатель голоса высок и широк в плечах. В его тени можно укрыться от палящего солнца, сбиться в комок, закрыть лицо руками. В его тени не знаешь, что страшнее — жаркое солнце пустошей или его собственное лицо.

Имя. Он дал мне имя. Меня зовут… Меня…

Меня зовут Ангхарад. Прелестная Ангхарад. Мой мир это кровь и песок.

/////////////

В этом мире ничего не осталось.

Всё что есть — красно-жёлтые пески, ревущие бури, злые чудовища — тени с человеческими очертаниями. На самом деле, даже в древних мифах и сказках сложно отыскать существ злее и беспощаднее чем эти, похожие на людей.

Мир ограничился. Мир вымер. Исчезла жизнь.

Говорят, мы выживаем. “Выживание” — слишком метафоричный и героический термин для того, чем занимаются местные обитатели. “Выживание” — слово, в котором полно надежды, упования на будущее — в этом мире, в нашем мире надежды уже не осталось.

Завтра не будет светлым. И ветер уже не переменится. И на круги своя уже никто и никогда не вернётся — потому как больше некуда возвращаться.

Мы сожгли свой дом. Мы убили наших детей. Мы убиваем друг друга, а те кто умнее убивают себя.

Мы не выживаем — мы доживаем. Мы существуем. Карабкаемся вверх по песчаной раскалённой дюне, радиоактивной как броневые пластины на ядерном реакторе, мы загребаем красный колючий песок высохшими пальцами, мы — в ожогах, ссадинах, в солнечных подпалинах, в тёмных пятнах на шкуре, со слезящимися глазами и сгнившими зубами. Наши кости похожи на прах. Наша плоть напоминает горелую резину. Наши души выжжены дотла и вера, которой было так много в мире “до”, в этом мире покинула человечество.

И всё равно мы ползём вверх по красной дюне, упорно и настойчиво царапая ладони и колени о песок, что скорее похож на наждак и острые зубья ножовки, — ползём бесцельно и лениво, как ящерицы на полуденное солнце. А дюна осыпается под нашими руками, вытекает как вода, как вода сквозь пальцы.

Воды осталось так мало. Она отравлена и привкус у неё железный, немного солёный и горчащий — в воде яд наших разлагающихся тел и маслянистые пятна топлива, крови наших боготворимых машин.

Ползти на брюхе по пустошам — любимое занятие народца из мира “после”. Ползти вникуда — к мареву над кромкой песчаных холмов на горизонте, к дрожащей красной дымке подымающейся с края мира бури, к миражам, что напоминают скалы Цитадели или невиданные зелёные сады земли Тысячи Матерей.

Каждый выдумывает себе призрака по нраву. Только это и помогает не свихнуться окончательно. Сошедших с ума и немощных злой на человечество мир “после” забирает без лишних сомнений.

Красная злая пустыня глотает своих провинившихся сыновей.

/////////////

– Джо-Джо-Джо, — мисс Гидди смеётся скрипуче и смех этот похож на звук, который издаёт трухлявое кресло-качалка, перекатываясь с одного края гнутой лозы на другой. — Знавала я немало всяких Джо.

Старушка смеётся и улыбается глазами, а пятеро жён смотрят на неё, словно дети на яркий праздничный надувной шарик или на карнавальную цветастую маску с выцветших книжных иллюстраций. Потрясающий блеск в её блёклых, прозрачных глазах — чистая вода, настоящая жизнь, заразительная, как икота и утреннее зевание.

Мисс Гидди исписана знанием — оно шрамами мёртвых языков впилось в сморщенную кожу, рубцами осталось на худом высохшем теле. Мисс Гидди шутит, что хранить знание подобает на молочных кормилицах — на их необъятные зады, небось, больше строк влезет.

Они смеются вместе с ней и затихают, ловя каждое слово, каждый хитрый и вольный взгляд престарелой хранительницы. Она кажется колдуньей, ведьмой — под клочковатыми седыми волосами два ярко блестящих глаза, колючий пронзительный взгляд.

Глаза — последнее живое, что осталось в людях этого мира.

– Джо-о-о, — тянет Гидди и чешет задумчиво затылок, — Ну-ка, девоньки, знаете вы историю о Неуловимом Джо?

Жёны переглядываются, качают головами, Даг что-то бормочет о Джо, посланном в самую глубокую задницу, какую только можно отыскать. Гидди не обижается, Гидди улыбается как какая-то трёхцветная кошка-божок со страниц книжки о “мифах Древней Японии”.

Древняя Япония, наверное, была чертовски мудрой женщиной. Может, мисс Гидди — внучатая племянница той Японии?

– Тогда слушайте. Жил на давным-давно на свете отважный воин дороги, что рассекал пустыни и пустоши на верном железном коне. Звали его Неуловимым Джо и слава о нём гремела в каждом уголке тогдашних земель, — старушка заговорщически прищурилась, глянув на сердито хмурящуюся Даг прозрачным глазом, затем выдержала нечеловечески долгую паузу.

– Так почему он был неуловимым, Гидди? — рыжая-рыжая макушка одной из жён нетерпеливо качнулась, Кэйп выдернула недоплетённую косу из пальцев Ангхарад, шикнула — улыбнулась с детским любопытством.

– Дак потому что он нахрен никому не сдался, — расхохоталась хранительница пожав плечами. Под сводами мутно-прозрачного купола с законсервированным садом вновь зазвенел женский смех, заглушающий рёв и клёкот скребущейся в стёкла красной бури.

i wear the SCARS upon my skin, the stroke was real, the force is great

» TWO-HEADED LIZARD «

Смех — способ разогнать чёрные тучи, что сгущаются над куполом каждые сумерки. Буря за стеклом не идёт ни в какое сравнение с тем штормом, что привносит в этот маленький изолированный мирок его тень.

Смех звучит регулярно. Мисс Гидди прекрасно умеет успокаивать и увещевать, поднимать боевой дух, учить, умеет вдохновлять как никто другой. Но порой смех становится вымученным и горьким.

Тогда он больше похож на вороний кашель. Вороны — символы смерти.

/////////////

Дела пошли совсем плохо, когда у Несмертного подросло потомство. В этом мире не плодоносят не только почвы — женщины столь же сухи и пусты, как эта измученная земля. Мисс Гидди говорит, что наша планета — тоже женщина. Гея.

Умирающая богиня. Никто не говорит вслух, но эти мысли столь остры, что становятся осязаемыми, жужжат под куполом, словно назойливые мухи: богиню-землю измучили такие же жадные и не знающие смирения мужские руки, что терзают обитательниц Цитадели едва ли не каждую ночь.

Всё стало совсем плохо, когда вырос Риктус.

Жить под куполом трудно. Жить под куполом — всё равно что ежедневно наблюдать массовое заклание. Чувство вины терзает подчас похлеще голода и истощения — есть, видя как под стенами крепости ежечасно умирают дети, давят стариков, убивают больных, есть невозможно. Невозможно спать.

Кошмары и болезнь приходят, когда чувство вины проедает дыру в нечеловечески циничном “я больше так не могу”.

Для этого под куполом есть мисс Гидди. Смеющаяся, звонкая, умная и всезнающая мисс Гидди, разгадывание татуировок-рубцов на спине которой скрашивает сутки за сутками, недели за неделями. Мисс Гидди призвана отвлекать.

Иногда получается, иногда нет.

Поэтому когда подрос один из первенцев Джо, вымахал под стать папашке в затмевающего солнце гиганта — вот тогда стало совсем плохо. Риктус, огромный, искренний, но слегка слабоумный Риктус едва ль не сломал Ангхарад запястье, напугал до смерти — глаза у Ангхарад огромные, на узком точёном лице точно две желтовато-карих тусклых звезды.

Ржавые рыжие карлики.

– Хочу братика!

Сына. Наследника. Военачальника.

В колючих чёрных зрачках-точечках первенца Джо — слепая ярость и смешанная с жестокостью похоть. Он большой. Он больше своего постаревшего отца. Он огромен и силён — в его тени Ангхарад вновь чувствует это гнетущее сознание ощущение собственной беспомощности.

“Прелес-с-сть.”

В его тени Ангхарад каменеет, словно соляной столб. Ангхарад — посмевшая обернуться жена Лота. Ангхарад — мёртвая тишина, натянутая струна, смуглая, резкая, острая, жилистая — тетива.

Собственность Несмертного Джо.

– Отпусти её, Риктус, — он — отец. И его тень вытягивается на песке, когда заходит солнце. Тень его наследника укорачивается в полдень. Для Ангхарад ничего более пугающего и безопасного одновременно, нежели тень, что отбрасывает полковник Джо, нет и никогда не будет.

Голос Несмертного звучит глухо за респиратором. Он никогда не повышает тон, не кричит в присутствии жён. Что-то в нём, что-то злое и жестокое, что-то вроде осколков стекла в глотке, превращает его голос в холодную кромку бритвы.

Над уродливой маской с лошадиными зубами вспыхивает синее пламя — вспыхивает и режет без ножа сильнее, чем самое острое слово, самый злой крик. Глаза полубога Цитадели — два сверлящих голубовато-стальных лезвия, две бездны вроде неба над головой.

– Отпусти её. Немедленно.

/////////////

Так под куполом появляется она.

Она приходит на следующий день с золотистым рассветом, что осыпается жёлтым песком-пылью, вспыхивает крупицами света в стоячем воздухе их маленькой изоляции. Её зовут Фуриоса.

– Персики, — Чидо, черноволосая Чидо читает вслух, бережно переворачивая страницы ботанического справочника, готовые осыпаться прахом в её маленькие ладошки. Все вместе они разглядывают потускневшие от времени картинки и все вместе сбиваются в стайку. Они живут в страхе. Чидо продолжает: — Небольшие круглые плоды с сочной жёлтой мякотью. Звучит чертовски вкусно.

Персики. Шаги. Один, второй, третий — походка лёгкая, её почти не слышно до тех пор, пока не подаёт голос скрежещущий в замках темницы металл.

– Я слышала о ней. Её называют мешком с гвоздями.

– Императрица Фуриоса, девочки, — скрипуче и немного устало, с той долей тяжкой старости, что опускает плечи сорокалетним, отзывается побледневшая мисс Гидди. Она становится похожа на призрака самой себя, — Она здесь, чтобы защитить вас.

– А кто защитит нас от неё?

Она похожа на тюремщицу и меньше всего — на женщину. Короткий стриженый ёршик волос, покрытое чёрным маслом лицо, ленивые свободные позы — о Фуриосу и впрямь можно уколоться.

Что-то среднее меж женщиной и мужчиной. Женщина, пошедшая по мужскому пути. Женщина, выгрызшая из этого жёлтого, красного, бурого как засохшая кровь мира право стоять плечом к плечу с Несмертным. Фаворитка. Фаворит.

Она — ни то, ни другое.

/////////////

– Ты похожа на Нику, — говорит Чидо, смуглыми пальцами вычёсывая соломенно-шоколадные выгоревшие прядки волос Ангхарад. На бортике купальни лежит раскрытая книга с выцветшими фотографиями произведений старого искусства.

– Тебя не смущает, что у неё нет головы? — улыбается Ангхарад, слегка оборачивая голову к товарке — Чидо настойчиво и упрямо возвращает её в прежнее положение. Фыркает.

– И рук, — спустя мгновение добавляет Тост.

– Зато у неё есть крылья, — возражает Хрупкая и заставляет Ангхарад вздрогнуть, залиться смехом — дует ей прямо в ухо.

– Вы когда-нибудь слышали о Александре Роксолане? — мисс Гидди появляется из спален с увесистым пыльным томом и усаживается в плетёное сухой лозой кресло. Книга оказывается историческим трактатом и тем интереснее речь хранительницы.

Немая тюремщица пяти кобылиц тенью дрожит на краю восприятия. Фуриосы здесь нет. Фуриосы здесь нет. Её здесь нет. Можно хотя бы представить, верно?

– Александра Роксолана была наложницей турецкого султана Сулеймана. На манер турков её звали Хюррем Хасеки Султан, — Гидди переворачивает страницу, показывая портрет, указывает на Кэйп, задумчиво теребящую кровавую косу, — И волосы у неё были словно огонь, прямо как у тебя, милая.

– Она была рабыней как и мы?

– Вначале да, — качает головой хранительница, — Потом Хюррем Хатум родила султану пятерых сыновей и одну дочь. Она была самоуверенна, но чрезвычайно умна и сумела расположить к себе Сулеймана.

– Небось этот турецкий султан не был таким гнойным уродом, как Джо, — ворчит Даг, встряхивая белой гривой.

– И то верно, родная, Сулейман души не чаял в жёнах. И больше всего любил именно Хюррем, а она не видела мира без него.

– Как это? Разве она не хотела сбежать? Разве можно полюбить тирана, окружившего себя женщинами, как игрушками?

Ангхарад смахнула задумчивую пелену с глаз, оклемавшись от погружения в картинку с царственной княжной. Негромко заговорила: — Наверное, можно.

Воцарилась тишина. Звякнул протез надсмотрщицы у дверей. Ангхарад лишний раз напомнила себе, что Фуриоса не умеет спать, не смыкает глаз, что они всегда под прицелом.

– Я её понимаю, — тихо добавила Сплендид, встрепенулась словно птица с обрезанными крыльями, — Расскажите ещё, мисс Гидди.

– Ты на Роксолану похожа, дочка, — заскрипела хранительница в ответ, — Оттого и понимаешь. Много раз Хюррем пыталась сбежать от султана, но бежать ей было совсем некуда. Тем паче, что от себя самой далече не скроешься.

– А что было потом? Что в ней такого особенного?

– Александра Роксолана стала не просто фавориткой султана, девочки. Она стала его единственной законной женой. Она правила с ним и от его имени. Она была большой женщиной… Сильной. Смелой. Матерью, пусть ни один из её сыновей так и не дожил до восшествия на престол.

– Её место, — эхом отозвалась Ангхарад, — Её место было рядом с ним.

– Да.

/////////////

Удивительные вещи порой встречаются в мире, где нет ничего кроме колючего песка и злых ветров, демонов пустыни.

Небо над пустошью — пронзительно синее, такое яркое, что кажется будто Даг расписала его цветной акварелью, которой рисует забавные узоры на своём лице. Небо над пустошью — океан с белыми корабликами облаков. В дни, когда буря проходит мимо, можно лежать на спине и угадывать белые перистые и кучевые силуэты, тыча пальцами в бездонную синеву.

Небо над пустошью — разительный контраст с острым жёлтым песком. Пустыня — тот же океан, только золотой и сухой настолько, что перехватывает горло. Кораблики в нём — дымящиеся маслом и бензаком караваны фур и боевых малолитражек.

Ангхарад прижимается скулой к стеклу и смотрит далеко вниз, туда где в коричневом и грязно-жёлтом плещется человеческое море пустыни. Оно буреет и багровеет кровью, накатываясь на подножье Цитадели девятым валом, нахлёстывается на камни, точно штормовая волна. Люди гибнут за воду, которой Джо даёт невероятно мало.

Ангхарад ловит себя на том, что оправдывает тирана. Ангхарад говорит про себя, что это единственный способ контролировать общество сейчас. Когда мир уже кончился.

Ангхарад отгоняет прочь мысли и ногтями расцарапывает шрам на виске. До крови. Пока не станет щипать.

Прочь. Вон из моей головы.

Ангхарад пытается увидеть удивительное где-нибудь вдалеке от крепости со стеклянной тюрьмой. Ангхарад пытается найти маяк далеко на горизонте, чтобы уцепиться за него, вгрызться в него как в лучик надежды, в отблеск света в темноте.

Но вместо этого она видит лишь бесконечную пустыню и находит удивительный синий блеск ночных звёзд в глазах Несмертного, когда он прибивает её к жёсткой койке. Наверное, это помогает ей не сойти с ума от отвращения к себе, к нему, к миру. Ангхарад знает своё место, но чертовски боится это признать.

Потому как лучше умереть в радиоактивных дюнах, нежели признать, что ты принадлежишь аду.

/////////////

– Ты похожа на Роксолану, Ангхарад, — говорит Чидо, — Гидди права. Ты похожа. А на Нику похожа эта…

“Ты же здесь чтобы защищать нас! Так почему не защищаешь нас от него?!”

“Мешок с гвоздями!”

– Может быть, Чидо. Но больше всего я похожа на Персефону.
[AVA]http://i.imgur.com/Cnyawgr.gif[/AVA]
[STA]his favourite[/STA]
[NIC]splendid[/NIC]
[SGN]if you and your God are not to blame than
WHO K I L L E D THE WORLD?[/SGN]