[AVA]http://funkyimg.com/i/2vWQY.jpg[/AVA][NIC]Eryn Macauley[/NIC][STA]i'm an idea[/STA]Чарльз — невероятно хитрый мудак.
«Невероятно хитрый», — думает Эрин, сомневаясь в том, осознаёт ли он это до конца. Чарльз повязан с работой, Советом и Мерсидейлом нитью настолько неразрывной, что вычеркни из этого ряда его — повреди часть системы, в которую он встроился. Возвращаясь домой (в дом Чарльза), Эрин думает о том, как здорово было бы сжимать его горло до тех пор, пока у самой перед глазами не поплывёт золотистая бахрома мушек; в представлении Эрин Чарльз обязан не сопротивляться и смиренно смотреть, как она топчется по идеальным накрахмаленным полотенцам, развешенным в стерильной гостиничной ванной, как уничтожает всю его атрибутику успеха (сжечь университетские грамоты, засунуть в шредер водительское удостоверение, в миксер — развешенные в кабинете международные сертификаты). Всё то, что она не смогла забрать с собой, всё то, что по праву предназначалось ей. Чарльз — вор и мошенник, и улыбка на его лице выжжена позорным клеймом таким же фальшивым, как и воспоминания о процедуре проявки негативов.
Эрин думает о том, что всё это подарено не столько ему, сколько семье Маколей и городу, но это предложение настолько же пустое, как полувиноватый взгляд Чарльза — нисколько её не успокаивает. Мысль бесплотной плетью повисает в воздухе каждый раз, когда Эрин хочется замахнуться и ударить; от вечного замаха с вечным же бездействием рука начинает ныть и зудеть, а плеть истончается, стоит Чарльзу подойти поближе. Благо, держится Чарльз на благоразумном расстоянии.
Вообще не подходи.

Эрин могла не приезжать, могла заглянуть в Мерсидейл формально — отметить скорбь на похоронах, отстраниться от парочки объятий (свидетельство неминуемого горя) и уехать, могла вернуться и расставить в своих словах паузы так, чтобы Чарльз заполнил их извинениями и раскаянием. Всего этого было уже слишком много — пауз, молчаний, подыгрываний и подмигиваний; предательский заговор Эрин сплела вокруг себя в том числе и сама, потому место для вины и искупления (которые нахуй никому не всрались) пусть Чарльз ищет сам.
Эрин думает о том, что эту пытку можно продолжать до тех пор, пока Чарльзу не надоест, — а она двадцать лет копила силы. Пусть он устанет, пусть от омерзения не сможет закрывать глаза по ночам, пусть морщится от любого её слова, пусть переклеивает обои в кабинете (потому что количество её заслуг залепило всё пространство стен, и для того, чтобы забрать всё принадлежащее ей, придётся отковырять и то, что у Чарльза появилось после). Пусть у него не останется личного пространства, пусть он будет уходить из дома, чтобы отдохнуть, устать и вернуться туда, где она разляжется в кресле ядовитым укором, пусть он сорвётся и начнёт орать (тогда она тем более замолчит), пусть он сам начнёт считать себя мразью (спорно), пусть признает, что без Эрин он — ноль, помноженный на половину пустоты, неосознанное сновидение, демонстрирующее только в его голове фантастические чудеса — пусть он проснётся и поймёт, что ничто из того, что он видит, на самом деле не существует.
Тогда он, может быть, осознает всё в полной мере, прощупает ту гнилую впадину, в которой Эрин провела двенадцать лет, приползёт и попросит её вернуться. И Эрин скажет: ты с ума сошёл, Чарльз, она же гнилая!
Она никогда не задумывалась о том, какой привлекательностью могут обладать люди, чтобы вызывать в ней священный трепет и ликование, потому что единственное ликование, о котором она думает — его унижение. На языке от этих мыслей вязко, в голове ватно, а в ногах мягко — если Эрин в такие моменты всковырнуть ногтем, податливая плоть помнётся и выпустит скопившуюся гниль.

— Нужно было раньше заметить, как лживо ты улыбаешься, — кому как не Эрин знать, насколько похороны матери Чарльза не отягощают.
Наверняка он ещё и недоволен тем, что выходной приходится тратить на такое, что деньги уходят на мёртвых, до которых ему нет дела, что Эрин вернулась и стала ещё неудобнее, чем раньше.
— Возишься с этим так, будто бы есть хоть какой-то смысл. Ты думаешь, они заподозрят тебя в чёрствости? Убей щенка на глазах у детей из соседнего дома, а они всё равно будут верить, что ты сделал это ради чего-то охуительно высокого и правильного, — Эрин улыбается, щуря глаза под отпрыгивающим от витринных стекол закатным солнцем. — Надеюсь, тебе всё ещё нужны открытки и долгие объятия — вернёшься домой и как следует утешишься, чтобы к понедельнику оправиться от горя.
Эрин тянется к карману плаща, чтобы достать помятую пачку сигарет (Чарльза бесит этот запах, а в машине — предположительно доводит до белого каления); привычкой пришлось обзавестись незадолго до возвращения в Мерсидейл. От запаха этого дешёвого табака мутит даже её саму (идеально) — спасибо придорожному магазину в 20 километрах от города и рекордно низкой цене. Эрин нравится это дешёвое и отдающее натужным драматизмом сравнение: раздражение Чарльза даже в сигаретном эквиваленте стоит столько, сколько за чашку кофе отдать стыдно.
— Не отвлекайся, — Эрин кивает в сторону дороги и тычет пальцем в прикуриватель.[SGN]Cut the melon into slices with the sharpest knife you can find
& enjoy the pain you are causing this melon[/SGN]

[AVA]http://funkyimg.com/i/2vWQY.jpg[/AVA][NIC]Eryn Macauley[/NIC][STA]i'm an idea[/STA]She made him brain-dead through the mouth;
licked the honey she pulled from his incisors like sap from a tree.
His mouth, with its stretch marks running along his cheeks 
— she’s never seen anything like it.

Иногда она просыпается в холодном поту — вокруг всё те же пыльные гостиничные комнаты, желтоватые стены, задёрнутые на ночь шторы — ей вновь снятся прежние годы, протянешь руку — и ухватишься за любой из дней-под-замком, когда никакой границы между ней и Чарльзом, даже призрачной, даже стеклянного колпака; Эрин душно и мерзко, будто в дом (которого у неё нет) пробрались дикие звери (которым ничего от неё не нужно, больше ничего не нужно): не те звери, что перешёптываются глухим рыком, но змеи, закольцованные у подножья кровати. Пока Эрин страшно спустить ноги в шелестящий клубок, змеи сбрасывают шкуры, гремят, пожирают друг друга, отравляют деревянные половицы; когда Чарльз открывает рот, по его зубам сползают бусинки яда, когда Чарльз складывает губы в улыбку, они запекаются в жемчужные шарики.
Эрин слизывает эти шарики, царапающие пищевод, и один из них оборачивается крошечным яйцом; вылупившаяся змейка вертится в глотке Эрин, пытаясь вырваться из зубной решётки.
Иногда она просыпается в холодном поту — язык вполовину онемевший, волосы слипаются во влажный ком — и долго полощет рот водой из-под крана, щёткой раздирает дёсна до крови; внутри никого нет.

Ветер из открытого окна лижет макушку; по правую сторону от машины бегут наперегонки крошечные дома и низкие заборы — по этой улице Эрин с Чарльзом когда-то давно (так давно, что колёсные спицы успели заржаветь) катались на велосипедах. В лицо била солнечная пыль, на зубах скрипел песок, ноги впечатывались в педали так, словно придёшь последним — и не будет обеденного вишнёвого пирога; Эрин засмотрелась тогда на соседского пса и ступня сползла с педали. Больше страшно, чем больно: велосипед дребезжал, ударившись об асфальт, Эрин пыталась сделать вдох (воздух будто бы слишком горячий) и сквозь потемневшую пелену разглядеть Чарльза, уменьшающегося в размерах. Он обнаружил пропажу спустя полминуты — Эрин успела вдохнуть раза три и выбраться из-под железной тяжести. Всё в грязи и пыли, локоть ободран, розовые и красные разводы расплылись по ногам — больше стыдно, чем больно.
Домой Чарльз вернулся один — миссис Маколей долго причитала, разглядывая ободранные колени и проступившие синяки.
Ветер из открытого окна подхватывает сигаретный дым, машина бежит всё быстрее.

Звон браслетов обнимает запястье, смешанный с пыльным воздухом дым — голову; всё вместе, помноженное на раздражение саднящей разодранной раны, припудренной солью, вбивается в ноздри. Горло сдавлено тисками пряного, удушающе сахарного шлейфа духов; Эрин самой это не по душе — всю эту бутафорию она утром достала из ящика вещей, прыгающих по ниточкам нервов Чарльза — чем больше высота прыжка, тем хуёвее от себя Эрин. Стало быть, Чарльзу тоже хуже (замечательно). Эрин чувствует себя вывернутым мусорным баком (из всего, что Чарльз мог бы выбросить, она собрала лицо, руки, ноги — туловище); сладость копошится змеиным хвостом где-то в левой ноздре, головой упираясь в самые отвратительные мысли, осевшие на стенке черепа.
Дикие звери в доме Чарльза поднимают головы и пускают слюни. В тех местах, где задеты стены, расцветают язвочки, — взгляд не отвести. Дикие звери шумные, в его присутствии разговаривают так, будто никого нет дома; у животных нет вежливости, нет уважения — зверинец Эрин собирала по самым захолустным местам Америки. Лучшие из лучших.
— Мне нравится, что ты злишься, — губы истончаются в улыбку, тлеющая сигарета отправляется в окно. — Но ты едешь слишком быстро.
Эрин не знает, что слаще: мысли о том, как Чарльз склоняет голову и перебирает на губах извинения, или то, что она видит сейчас. Может быть, дома он ей уступит? Он так тщательно перемалывает слова, сжимает зубы, чтобы ни одно не выпало раньше времени (их время — никогда); завтра, наверное, мышцы будут ныть, а из постели выгонит лишь её присутствие в доме. Эрин рада стать не удобной частью чего-то, но раздражающей отдельностью, от которой хочется избавиться.
На долю секунды взгляд застревает в мыльных разводах лобового стекла; следующая доля впечатывается в машину стволом дерева. Где-то между крохотными секундами растягивается мучительная вечность — не пошевелиться — мыльные разводы осыпаются трещинами, Эрин изо всей силы ударяется головой о бардачок (или это было окно?).
Чарльз даже злиться правильно не умеет, блять.[SGN]Cut the melon into slices with the sharpest knife you can find
& enjoy the pain you are causing this melon[/SGN]