b a s t e t //
> looks like a CINNAMON ROLL
> and is actually a cinnamon roll

m a i r o n //
> looks like a cinnamon roll
> but could actually KILL ya

s a k h e t //
> looks like she could kill ya
> and WILL actually kill ya

m e l k o r //
> SIN // NAMON ROLL
_

YOU'LL NEVER KNOW THE PSYCHOPATH SITTING NEXT TO YOU // YOU'LL NEVER KNOW THE MURDERER SITTING NEXT TO YOU

Он открывает глаза, но не чувствует существенных изменений, и не потому что вокруг темнота. Не только. Дело в том, что даже с закрытыми, запаянными за тонкой кожицей век, глазами он в и д и т. Никакой металл не сдержит суть огня, сцеженную на заре времён в пустые глазницы (точнее туда, где они позже появятся). Что уж говорить о плоти, ненадёжной несуразной тесной клети, будь она неладна.

"Будь она благословлена, без неё могло бы быть хуже", — заставляет подумать он сам себя, но исправление выходит настолько натянутое, что ему становится тошно.

Тошно, понимаете, т о ш н о.

Колкая сухость во рту отвратительно материальна, злость зарождается зудом в ладонях. Пальцы требуют либо инструмент, либо чью-то трепещущую глотку, которую можно немедленно перебить. Он мнёт ткань и морщится.

Когда дневные звуки стихают, освобождают место на жёстком диске этого, состоящего из параллелей и перпендикуляров мира, образовавшиеся пустоты вмиг заполняются белым шумом.

Шумом для прочих, для него же – огромной и малой отрадой. Звуками далёкой-далёкой (на 20-м то этаже) земли.

– Слишком тихо, — кривится он.

Он борется с очередным приступом, неотступным желанием спуститься ниже, прижаться, врыться, п о х о р о н и т ь себя. Он вздрагивает всем телом и сдавленно некрасиво смеётся, пряча осколки звуков в ткань подушки. Где-то во мгле ворочается Сехмет. От каждого её движения по комнате пробегают волны тепла и запах пряностей.

Нуменор — яркий осколок в его памяти, который вспарывает его безжалостно, а он, вместо того, чтобы избавиться от него, стереть в пыль, вставил его в свою корону, как драгоценный камень, как редчайший самоцвет.

Нуменор — там смертные поклонялись смерти. Нет, не так, Смерти. Целовали её ссохшиеся уста, которые ничего не могли им дать. Зато смертные отдавали всё. Каждая похоронная процессия — сияющий дар, протянутый на раскрытых ладонях к небу (к небу устремлены и гробницы). Будто ребёнок, притягивающий лепестки и шишки старшему брату, в надежде, что этот подарок, с таким трудом добытый в лесу, отнятый у других детей, привлечёт чужое внимание, выстроит хрупкий мост, по которому получится подняться так же высоко.

Глупые смертные дети.

Он закрывает глаза и уже не пытается спрятать смех.

_____

WE DON'T DEAL WITH OUTSIDERS VERY WELL // WE THINK NEWCOMERS HAVE A CERTAIN SMELL
WE DO HAVE TRUST ISSUES // (NOT TO MENTION THEY SAY WE CAN SMELL YOUR INTENTIONS)

... Они выбираются из того, что здесь называют зоной досмотра на десятые сутки.

Сохмет хорошо помнит, как солоно обожгло глотку морской водой, как темень в широко распахнутых глазах казалась слепотой — горько было, нечем дышать, холодно.

Их выбросило в десятке миль от берега близ Понто Д'Оро, что в Мозамбике. Местные называли это место слитком золота, туристы — золотой жилой. В Понто Д'Оро постреливали сто лет назад, постреливали десять лет назад, постреливают сейчас.

Подошла шлюпка с самодельным мотором. Наверное, было бы много хуже, будь это западное побережье Африки — там не постреливают. Там бьют на поражение по головам, высунувшимся из морской волны.

Короче, вытащили. Обшмонали, откачали, забрали всё до последней нуменорской цацки — дивились, цокали языками, выдергивая из спутанных косм зажимы и подвески. Сдирали с шеи и плеч тонкие, невесомо кованые цепи.

"Врача," — твердила Баст, — "Позовите врача, наш друг ранен."

Сохмет угрюмо молчала. За перстень с хрусталём и золочёную подвеску выменяла у местных пузырёк с самым ядрёным антибиотиком, какой нашёлся, и три стерильных шприца.

На следующее утро их загнали в карантин. В зону досмотра.

_____<...>

Йоханнесбург несуразен — он похож на маленький Детройт в сердце песков. Обдуваемый всеми пустынными ветрами, Йоханнесбург неуместен, смешон. И старые покосившиеся высотки Йоханнесбурга скорее похожи на муравейники.

Офисные помещения, гостиницы, бордели. Всё на одном этаже — если повезёт, то на двух-трёх разных. Здесь торгуют коксом, продают чёрных шлюх и плевать хотели на законы ООН.

Зато здесь действуют законы военного времени.

Бастет забирается в старенькое скрипящее кресло и подбирает под себя ноги. Она скрещивает лодыжки, подтягивает колени к груди и обхватывает их тощими руками. Бастет неуютно. Неприятно. Самую малость страшно.

В номере по соседству чёрный, как сама ночь, нигериец до рассвета драл журналистку из Франции. Потом поколачивал — девчонка истошно вопила и скреблась в двери.

Под утро стихло.

В номере на -дцатом этаже небоскрёба-по-африкански, жёлтого от брошенного в стены песка, царит полумрак даже в жаркий полдень. Они занавешивают окна плотными шторами, а когда выясняется, что те не помогают — забрасывают на карниз одеяла. Становится темнее.

Кондиционер старый и не справляется с волной жара, нахлёстывающей из каждой щели меж плитами — он гудит и надрывается, но температура в номере с трудом опускается ниже двадцати пяти.

У Майрона под сорок.

Война натягивает ботинки на босу ногу и за пояс шорт (на самом деле армейских штанов, от которых оторвали всё лишнее) засовывает ствол. Тот мгновенно нагревается и Сохмет морщится, одёргивая футболку — та липнет к взмокшей спине и лопаткам.

Война молится на водопровод.

_____<...>

В пальцах она проворачивает опустевший пузырёк с лекарством. Хмуро созерцает джентльменский набор наркоши. Чешет загривок.

"Не выходи," — говорит. — "Пойду ещё достану."

Бастет перебирается с кресла на край майроновой кровати и собирается в такой же ощетинившийся острыми коленками и локтями клубок.

"Угу."

"Станет хуже — разбуди," — война передёргивает плечами и от неё резко разит острым перцем и чем-то ещё. Пламенем чтоль? Песком?

"Вернись поскорее, ладно?"

_____/ / / / / / / / DAYS WITHOUT INCIDENTS: 0

Сохмет знает, что Бастет страшно.

Страх Бастет осязаем — от неё резко пахнет мокрой шерстью и стоит отвернуться, забыться, страх подкрадывается лаской, небольно кусает за ноги, ж а л и т, чтобы мгновенно исчезнуть и раствориться в жилах. Страх передёргивает, словно резкий скачок температуры.

Бастет страшно — Бастет знает, что чёрный ТТ, оставляющий на пальцах сестры масляные разводы и тёмную, остро пахнущую оружейную смазку, сворован у того самого нигерийца. Он живёт здесь неделю. Они живут две.

Бастет страшно — она краем глаза видела, как война столкнулась с соседом в коридоре на этаже. Мужик шёл к лифту, Сохмет курила у чёрного хода. Он сказал, что ему не нравится сигаретный дым и горькие от табака губы. Он сказал они могут не целоваться.

Сохмет дала ему в рыло.

Ночью нигериец искал пистолет, но не нашёл ничерта. На следующее утро он привёл в номер француженку.

Бастет страшно. Сохмет иногда уходит, а возвращается хромая, с фингалом или резаной дырой в боку, но обязательно с чем-нибудь полезным впридачу.

В этот раз она приносит лекарство и на удивление не подтаявший сникерс. Шоколадку получает Убасте за то, что была славной девочкой.

"Поговори с ним," — говорит война и стаскивает через голову пыльную краденую на базаре толстовку с капюшоном. Следом она сдирает с себя промокшую насквозь майку и отжимает её в пожелтевшую, не мытую со времён застройки раковину.

"О чём?", — спрашивает Убасте и слегка ёжится.

"Ты не слышишь? Ему слишком тихо. Просто поговори."

В полдень вода в номере только одна — ржавая и горячая. Сохмет ополаскивает лицо и загривок, затем задумчиво покачивается с пятки на носок.

Жарко.

Война присаживается рядом с краем постели на корточки и тыльной стороной ладони касается майроновой скулы. Тот противоестественно холоден, хотя Сохмет знает, что жарит его точно на адской сковороде.

"Если ты не встанешь на ноги через четырнадцать дней, я заверну тебя в джутовый мешок и утоплю в океане," — говорит.

"Слышишь, майа Ауле? Я утоплю тебя и никто по тебе не заплачет."

Она меняет нагревшееся влажное полотенце-компресс на новое, вымоченное в относительно холодном конденсате.

"Разве что вон, Бастет. Она вообще реветь любит."

Убасте отвешивает сестре звонкую оплеуху. Те смеются на два голоса — глухо и каркающе, мечутся на маленьком пятачке открытого пространства меж тумбой и кроватью.

"Всё будет хорошо, родная. Куда мы денемся."

_____

PLEASE DO NOT MAKE ANY SUDDEN MOVES
YOU DON'T KNOW THE HALF OF THE ABUSE

... В Йоханнесбурге не получается "по-человечески". В Йоханнесбурге если и получается, то неизменно через задницу.

Ночь в Йоханнесбурге это вообще лучшее, что может случится с интуристом, которому посчастливилось забиться в отель в относительно цивилизованном центре города.

Здесь низок шанс того, что тебя у б ь ю т. Скорее поколотят и оберут до нитки, но пачкаться никто не станет. Здесь скорее всего есть холодная вода (не заражённая сотней известных и тысячей неизученных смертельных болезней), тёплая еда (пускай быстрорастворимая) и кров. Здесь, наконец, есть другие такие косатые интуристы, неизвестно что забывшие в Йобурге посередь ЮАР.

На высотке напротив мигает выщербленными огнями титанический стенд "Интеллектуальное вождение — Умный Citroen". Двадцатью этажами ниже без оросительных систем погибают неприхотливые пожухшие финики.

Ночью в Йоханнесбурге пьют, курят, играют и трахаются — то есть занимаются всё тем же, чем и при свете палящего солнца, но уже не страшась выходить на улицы. У каждого второго ночью в Йоханнесбурге ствол за поясом. У каждого первого — нож.

Сохмет не разрешает сестре дежурить в ночь.

Поначалу она отказывается вообще от каких-либо поползновений Убасте быть сколько-нибудь полезной. Спустя пару дней приходит озарение — в таком темпе она не вытянет и месяца. Сохмет соглашается на то, что сестра хозяйничает днём, пока она перехватывает час-другой сна или рыскает по городским трущобам в поисках неприятностей.

Они живут так около двух недель.

Война бледнеет и хиреет. Плотская, материальная земля действует на неё удручающе. Арда с её грёбаными эльфами, чуждыми проблемами и незамутнённым звучанием вдруг (вновь!) начинает казаться соблазнительным курортом.

Даром что без благ цивилизации. В Йоханнесбурге с благами тоже туго.

_____<...>

К моменту, когда на двадцатом этаже беззубой, ослепшей высотки появляется чёрное пятно, Сохмет не спит несколько суток.

Она говорит сестре, что всё в порядке. Она говорит, ей достаточно пятнадцати минут.

Ей недостаточно.

Сохмет печётся за Баст и делает это зря. Она поступает глупо. Она знает это.

Она говорит ей: "Сторожи. Если что не так — пни меня."

Бастет старается не тревожить сестру, но та просыпается сама. Она настолько привыкает поверхностно дремать короткими урывками, что теряет ориентацию во времени.

Вскоре она потеряет ориентацию в пространстве и вот это уже будет проблемой.

Когда Мелькор появляется в номере под самым шпилем небоскреба, Сохми не спит около недели. У неё вваливаются глаза, высыхают губы и на всякий звук она реагирует как неминуемую угрозу.

Необходимость выходить на солнце — последнее что держит её на ногах.

На самом деле это просто иррациональная ответственность. "Которой здесь", — думает Сохмет, — "Совершенно не место."

Она вспоминает дни, когда ни за кого не отвечала. Вспоминает дни, когда не боялась спать на земле.

Когда Мелькор легко хлопает её по плечу, она вскидывает голову и с беззвучным выдохом сползает по стене ниши, в которой пристроилась в неудобной позе на корточках.

Чтобы не уснуть.

Война просто вытягивает ноги, набрасывает на голову капюшон не снятой с вечера толстовки и суёт руки подмышки, отворачивается носом в угол.

"Я никогда не думала, что буду тебе так рада."

По привычке она просыпается через пятнадцать минут. Рывком. А затем проваливается в бездну беспамятства на долгих десять часов.