н  е    у  б  о  ю  с  ь    я    з  л  а

СЕВЕРНЫЙ Г Р А Н И Т — ГОЛОДЕН И ГОЛ
ПРОПАСТЬ И ПРЕСТОЛ О Н В СЕБЕ ХРАНИТ

хøзяин искажения /_/ песнь вøйны /_/ гøсть каземата
железный плен к северу от солнца / арда первой эпохи
т  р  е  в  о  ж  н  ы  е     с  н  ы     а  н  г  а  м  а  н  д  о

П Р О П А С Т Ь И П Р Е С Т О Л П Р О П А С Т Ь И П Р Е С Т О Л
П Р О П А С Т И П Р Е С Т О Л П Р О П А С Т Ь И П Р Е С Т О Л

– Ты — жадина.

– А ты — вредина, — звенящая Бааст возмущённо вздёргивает точёный подбородок и раздувает крылья носа.

– Вот так и замри, — одёргивает обеих Джхути и погружает маслянисто-бронзовые ладони во влажную речную глину.

Сохмет скучающе подпирает кулаком скулу. Наблюдать за творческими инсинуациями младшего ей в тягость, а не наблюдать значит лишить себя удовольствия подразнить сестру.

Та позирует. Гневно сведённые брови, худая шея, витое золото на загорелой коже и глаза — пламенная буря, заточённая в электроне.

– Белоручка, — зевает Сакхет и косит глазом на Бааст. Любимое дитя Первого Среди Первых с трудом балансирует меж желанием сорваться на войну и необходимостью уважить ибисоголового Джхути.

Солнце над дюнами — красное.

/ / / / / /

Солнце над дюнами — красное.

Стены храма сложены из песчаника — колючего и шершавого там, где камни притираются друг к другу, сцепляясь точно чешуя пляшущих в течении щук, и гладкого, отполированного там, куда падает свет.

Ритуальный огонь искажает львиные тени.

– Ночь — моё время, — хвастает Сута. На закате он гордится собой немного больше, чем в палящий полдень и немного меньше, чем при квёлом рассвете.

– Ты говоришь это каждую ночь, — отмахивается Сохмет.

– Но это ведь правда, — Сет пожимает плечами, — Не отец ли учил нас говорить правду?

– Отец учил не бахвалиться зря, — втыкает шпильку война и в её взгляде, скраденном лезвием тени от обелиска, пляшут пустынные бесы. Сет фыркает.

В пыли на плитах из полированного песчаника — черта. Твоя-моя пустыня. Невиданная земля.

– Ночь — моё время, — отрезает Сутх.

Этой ночью он перешагнёт через небокрай, чтобы победить Змия. В который раз от создания мира.

Но солнце над дюнами пока ещё — красное.

/ / / / / /

“Солнце над дюнами — красное,” — напоминает себе Сохмет.

Потому что солнце здесь — что старый, засиженный мухами фонарь торгаша-пилигрима. Не стеклодува — у тех фонари блестящие, пузатые, переливающиеся слюдой и радужным кварцем, вечно чистые и яркие — в пустыне их видно на добрые мили окрест. Местное солнце — древний, забытый в караван-сарае фонарь. Старая лампа.

Ни ламп, ни сараев, ни уж тем более стеклодувов в помине нет среди бескрайних песков. Их время ещё не пришло, но война убеждена, что за ними не заржавеет.

Местное солнце — спичечный крик в толстом, неровном пузыре из мутной слюды.

Ни толики творения. И совсем не похоже на карминные одежды Отца.

… Впрочем, солнца она не видит.

Стены — холодный, что крокодилья кожа, мрамор. Война ступает неслышно, но прихотливый камень каземата всё равно шуршит, позвякивает медью, бронзой, золотом…

Железом.

Песка — нет. Солнца — нет. Сохмет — н е т.

А война — есть.

Застенок (она уверена, это застенок, она узнает его из тысячи стен!) дышит железным гулом и уходит на сотни ашлов (фарсахов!) вглубь, к корням гор. “Мира”, — насмешливо подсказывает гнетущая песнь.

Здесь не видят солнца, да оно и не нужно местным обитателям. Они снуют по коридорам, крадутся тенями вдоль стен и стараются не бродить поодиночке. Их голоса напоминают лай и рычание. Их жизни звенят неотёсанной грубой сталью.

… Ей смешно.

Там, где инеистый камень расступается в стороны, рождая из тревожного сумрака коридоров циклопические нефы и дарбары, находится место огню. Вся крепость — сплав железа и пепла, пламени и гор. Сплав — слово неверное, коль скоро в основе стен лежит звук. Музыка.

Песня?

Золото и медь в нечёсаной львиной копне вторят смешливым сопрано. Бронза тяжело поддакивает в третьей октаве и войну томит загустевшая в жилах кровь.

Ниже. Ближе к корням гор, которые корни мира — войне, в общем-то, всё равно. Довлеющей музыке, в целом-то, тоже. Поющим — тем более.

Имена абсурдны.

Одного — щуплого и маленького, сухого как валежная ветвь, зовут Лугдуш. Его имя ничего не значит, но значит — кровь. В тощем Лугдуше она закипает, когда львиная тень лениво просачивается сквозь покосившийся казарменный строй. Закипает — и теперь уже и Лугдушу нет дела до имён и чинов.

… Длинная, предзакатная тень с головой зверя смеётся.

“В каждом м о ё м — война.”