[NIC]Nameless warrior[/NIC]
всё прежнее ушло с годами: и копья стройные рядами, и кудри на ветру,
и громы, и танцы и надрыв поклоны, и обнажённость в час ночной ...

В иные времена, в иные жизни.

       На великом древнем пике Востока, что прозван Милиа-оре-глади или «край тысячи мечей», через тень всех миров, а оттуда на вечном змее, что застилал собой земли невесты создателя, − да, именно оттуда пришёл гость к верховному королю прошлого. У гостя этого было три тысячи имён, три тысячи раз прокляли его соплеменники и три тысячи раз горевал он по ним. Одет он был неприглядно, и сколько бы не предлагал красного золота и шёлка нежнее женских объятий ушедший король, гость всегда категорично отказывал. И лишь один дар в знак вечной дружбы между старыми богами возложил на плечи свои. То была шкура волка из чертогов заснеженного мира, который издавна хранила прекрасная драконья дочь. Шкура та была прочнее стали и лечила любые болезни и раны. От беды убережёт, из самого тёмного чернолесья выведет, только от смерти не спасёт. Говорят, что великий волк тот был как восемь добрых коней в холке, и многие храбрые мужи сложили головы в битве с ним. Носить ту волшебную шкуру мог лишь тот, кто могущественней любого из зверей и тот, кого бы шкура приняла за собственную плоть.
За вожака давно исчезнувшей стаи.
Превыше всего ценил гость званный свободу, голос верного разума и знаний, и потому, говорят, с теплотой в сердце своём принял дружбу отрекшегося короля из забытых и поныне земель.
Да, и в самом деле, нет хуже письма, чем на крови, а клейма – что на лице. Когда же сидел гость тот за одним золотым столом с доблестным королём и соратниками его, то день ото дня становился мрачнее, и не радовали его ни чёрные огни, что не гаснут и не потускнеют, не радовали песни и танцы пустынных волшебниц, что красотой своей свергали даже богов с их вечных тронов. Не дивился гость тот чудесам трёх солнечных кабанов, которых каждый вечер убивают, а наутро они опять живые, и если отведать их нежного мяса, то не грозят роженицам боли, а воинов не настигнут никакие хвори. Когда же спросил золотой король в короне из пепла, что же печалит столько храброго мужа тысячи лиц, тысячи заклинаний, гость ответил:
− Друг мой, клянусь, что не выпить мне ни глотка, не съесть ни крошки пока не будет свободен мой народ от гнета алчности эванурисов.
Вровень сидел гость тот с забытыми богами, и был там Орштейн, что прозван золотым Драконоборцем за деяния прошлого, был и гигант Йорм из осквернённой столицы, и не один меч кроме клинка приносящего бури не мог навредить ему. Был там и молодой племянник солнца по имени Лотрик, сразивший принца демонов и низвергнувший его пламя в саму бездну. Был там и сам великодушный король тех прекрасных земель, что жил лишь ради сражений, и чьё имя ныне забыто. В сердце того короля было пусто, и кровь в нём не бежала, потому что не было у него наследников, а человеческое дитя, кого вырастил он как своего сына, умер в огне. И костей не найти, и пепла не сыскать.
И спросил тех богов бравый гость из далёких миров, что пришёл повидать доброго друга и поведать о своём горе:
− Пойдёте ли вы за мной? Многое потеряют враги, обессилеют от своих подлых деяний. Клянусь, если будут просить все эванурисы защиты, ни один из них не погибнет от моей руки.
Встал гигант Йорм, и стены задрожали от шага его и чёрного топора, что мог разрубить сразу сотню лучших воинов. Встал и ответил гостю так:
− Нет у тебя права силой отбирать то, что не удержать ни добром, ни злом. Не в праве ты судить чужие жизни, коли говорит в тебе ненависть.
Встал и юный принц Лотрек, чей меч был отдан лишь своему королевству и вечной славе, и, потому, без тени сомнений произнёс:
− Нет славы в деяниях твоих. Нет ни радости от такой битвы, ни чести в чужом изгнании. И мир, что ищешь, строишь ты на чужих страданиях.
Но ту ночь когда-то помнили, как пропасть клятв и раздела, когда сияющий король протянул руку мятежному богу лжи и обмана и помог в страшном злодеянии. И потому много ли, мало ли времени прошло, но так и не встал забытый король вместе со своими соратниками по оружию. Не встал и рыцарь его в золотых доспехах, что был королю и названным братом, и лучшим учеником. И когда молвил король, гром и молнии за витражными стеклами родились в небесах:
− Пусть же дело это, благое оно или же нет, рассудит провидец и чародей, что превращает утерянные души в оружие, что предсказал смерть моему единственному сыну. Открыты ему и начало, и конец всех миров, так пусть предскажет он и последствия, и мир без эванурисов.
На том и порешили. Когда же вновь созвал в своих красных краях великих соратников из всех миров на богатый пир, пришёл к добросердечному королю страж и сказал:
−  У двери стоит мужчина, кто однажды был стариком, а прежде слепцом. И имя ему было бы Магна [прим. автора: «великий», пер. с лат.], ибо владеет он древней магией слова, а потому, говорит, что может заменить любого из твоих чародеев.
− Впусти его и повели дать всего, чего пожелает, если сумеет рассудить наш спор, − сказал золотой король.
Вошёл странствующий чародей, что держал свой путь в далёкую страну Олафис и сел на праздное место, что предназначенного учёному мужу.
− Однажды, ты был здесь, и не обмануть тебе меня вновь. Как твоё имя, волшебник, что давным-давно предсказал смерть моего сына? – спросил его король.
Но у черного чародея давно приготовлен ответ:
− О Гвинрам, твоя слава велика, как и сила твоя. С презрением смотришь ты на чужое копьё, на разбитое воинство. Копьё короля королей поражает всех воинов до единого, и гибнет каждый от одного твоего удара. Нет и не будет сильнее война во всех мирах, пока не придёт час огненного конца. Великое воинство и гневные небеса встанут на твою сторону, если кто возразит слову твоему. Имя мне Стрэйд, странствующий маг душ из давно сгинувшего рода, ступивший на эти земли из другого мира. Я пришёл сюда, чтобы поведать тебе о двух великих чудесах и четырёх грозящих проклятиях. И за слова мои заплатишь ты тремя священными кабанами, которых не сыскать ни в одном из миров.
Встал золотой лев своего короля, чтобы за наглость разорвать-располосовать копьём на части чужака перед последним древним богом. Но поднял руку великий король, взглянул в глаза своему доброму другу и милостиво сказал:
− Твои наглые речи достойны похвалы, Стэйд без рода и земель, что держит путь в Олафис. Но помутился ты разумом, если просишь у меня сокровище, которое я не отдал ни верным мне воинам, ни лучшим бардам, воспевающим меня, ни великим мудрецам, ни собственной крови в чужих жилах.
Встал же черноокий пёс сьеденного мира с почётом и учтиво поклонился королю королей:
− Не гневайся на меня, великий сын Солнца, − сказал Стрэйд, и слова его раскатились до краёв огромной залы ледяным дыханием, −  Не легко будет тебе расстаться с ними, но верь мне, за слова мои отдашь ты солнечных кабанов добром, да ещё дашь золота столько, сколько они весят. Лишь дай мне время, и ты, и твои соратники убедитесь в правдивости слов моих.
Слова чародея были смешны королю золотых колон, но не рассмеялся он, и не нанёс тем самым Стрэйду без рода и земель страшного оскорбления. Улыбкой на наглость и вздор ответил золотой король и рассудительно молвил:
− Пусть будет по-твоему, странствующий чародей Стрэйд, что держит свой путь в далёкий Олафис. Я выслушаю твои предсказания без старой ненависти и даже подарю тебе своих солнечных кабанов, если ты истинной рассудишь наш спор.
И поведал золотой король драконьего пика о гнете, о рабстве элвенов, поведал и о знаках на лицах рабов и алчности со стороны эванурисов. И пусть был мудр не по годам, верил король лишь в силу своего меча и право настоящего победителя, а посему любой совет учёных мужей был для него молотом и наковальней его воли. Рассказал король королей о мире за тенью, где великие эванурисы вышли из простых элвенов. Рассказал и о споре их добром, что разделил суждения богов и королей. И в конце своего рассказала указал забытый король на друга своего верного, на союзника из далёкого и прекрасного мира единого создателя.
− Сказать по правде, много дивных легенд слышал я о твоём даре. Будто сам создатель направляет тебя и бережёт как зеницу ока, и чтобы ты не говорил, рано ли, поздно ли сбывается. Тогда, быть может, это ты повинен в смерти моего сына, кому давным-давно предсказал великую, но короткую жизнь? Пусть и горько мне это признавать, но знаешь ты многие тайные миров, а потому, странствующий чародей Стрэйд, я прошу у тебя доброго совета. Доброе ли дело примирить единый род элвен с эванурисами лишь силой и коварством? Верное ли дело вечное заточение для одних, и вечная свобода для других? – не было в словах короля королей приветливости, однако ни одна сила мира не позволила бы ему вызвать Стрэйда, чёрного пса, на кровавый поединок.
Будь это в его власти, не дал бы король и слова молвить, и умереть в одночасье проклятому чародею, а приказал бы день за днём отрубать ему сначала руки, а потом и ноги. 
Но Стрэйд, кто держал свой путь в Олафис, ответил не королю и не соратникам его. Слово его было обращено к великому гостю в волшебной волчьей шкуре:
− Сомнения твои сильны, о тот, кто ходит меж двух огней, но сильнее – твоя ярость. Верь же мне, могущественный волк, ты сможешь. Каков бы путь ты не избрал, с кем бы не вступил в битву, не будет тебе равных ни в чём. Слова твои однажды обретут настоящую силу и даже я, кто буду прозван как каменный Стрэйд из сгинувшего Олафиса, − да, даже мне не сравниться с тобой. Но пока мои слова ещё сильны, пока во мне теплится дыхание истока, услышишь же меня – не избежать великому волку великих потерь, и умереть суждено лишь в страшном одиночестве. – сожмёт своё копьё король королей, сцепит зубы гость в волчьей шкуре, сверкнут чёрные очи чародея надменностью, и лишь ледяные губы продолжат:
− Запомни мои слова. Из искры души потерянного создашь ты посох, и не будет ему равных по силе и разрушительности. Но едва свершишь свой суд над врагами, которых звал ты прежде сёстрами и братьями, как в тот же миг сломается тот могущественный посох. И однажды, вернётся к тебе тот, кого ты ждал всю жизнь, но не желал никогда видеть. 
Так Стрэйд черноокий, что будет прозван безумцем из Олафиса, предсказал смерть богини-матери и час великого предательства.
Знал тот великий чародей и день своего конца, и видел семя безумства, что проклюнется, что окаменеет и погубит его; знал, что вновь встретит золотого короля прошлого, но не вспомнит и никогда не узнает его. Такого было его проклятье.
Подивился пророческому дару Стрэйда без рода и земель каждый друг, каждый соратник и даже кровь от крови короля королей, кто был однажды первенцем пепельного лорда. И лишь добрый гость в волчьей шкуре предостерегающе сжал золотое плечо своего друга:
− Послушай, друг мой Гвинрам. Великую беду ты впустил в свои земли с приходом этого человека. Не слушай его предсказаний, не называй его по имени, ибо не чародей он и не чёрный колдун, а проклятый чарослов [прим. автора: по неподтверждённым легендам чарословы являются самыми редкими и могущественными магами, способными ткать руны-слова, воплощающиеся во что угодно; их богоподобные способности приписывают к связи с создателем или, что чаще, с силами первозданного зла], что пишет чужие судьбы своими речами.
Прав был волк из другого мира, что носил великую шкуру. Но было слишком поздно, ведь дал золотой король своё нерушимое слово и потому не воспрепятствовал уничтожающим его словам. Нет, отнюдь, золотой король без тени страха громогласно заговорил с чарословом первый:
− И вправду велик ты, Стрэйд без рода и племени. Никогда прежде не являлся ко мне столь могущественный гость, и никто не посмел так оскорбить меня. Не ушёл отсюда ни один, кто поднял на меня меч, не выжил и тот, кто хоть раз пожелал мне и моему народу зла. Никогда я не прощу тебе смерть своего сына, Стрэйд без рода и племени. Одного только понять не могу. Зачем чарослову три волшебных кабана, и зачем ты пришёл поведать мне о двух чудесах и четырёх проклятиях?
Тогда странствующий Стрэйд вновь заговорил:
− За гостеприимство твоё, о король королей древности, за доброту твою, пусть и скрипя сердце, я не совру тебе ни в чём. Три волшебных кабана должны однажды принадлежать великому королю-освободителю Лугу Длиннорукому  [прим. автора: Луг Длиннорукий – популярный персонаж кельтских сказаний времён завоевания Ирландии племенами богини Дану], а прежде ещё три раза по тысячи вытоптать все плодородные земли. Если ты отдашь их мне по-доброму, то я отблагодарю тебя, о золотой сын Солнца. А если не захочешь отдать, то свершиться моё первое проклятье, и тогда ты трижды пожалеешь, что не отдал мне их по-доброму. Вторым же своим предсказанием поведаю тебе, золотой король, о чуде из чудес. Память о подвигах твоих будет жить вечность, и каждый живой, и каждый неживой будут восславлять тебя. Не это ли вечная слава, достойная бога войны и каждого сражения?  – в раскате смеха погаснут огни зала, в раскате грома и молний затрясутся стены; берегись, Стрэйд без рода и земель, играешь ты с опаляющим и карающий пламенем самого Солнца.
Когда-нибудь удача отвернётся и от тебя.
− Вторым твоим проклятьем назову я неизбежность, ведь суждено тебе, король королей, пасть от чужой руки, от чужого меча, от чужой стрелы и чужого копья. Но прежде своими глазами увидишь ты, о великий Гвинрам, как сгинет твоё царство в пучине ветров и снегов, сгинет и от безумного, бездумного копья твоего. Да, суждено тебе стать каменным надгробием на могиле своего прекрасного царства. А что же до второго чуда и третьего проклятья… добросердечен твой народ и милее тебе всех других народов. Но давно уже поселилась в сердце твоём глубокая печаль из-за прекрасной жены, который нет и не было у столь могущественного правителя. И потому, проклятье третье, быть может, покажется тебе чудом. Однажды на пути твоём встанет великая черная дева сражений с восемью незаплетёнными прядями. Лишь ей, богине твоей ночи, лишь крыльям и волосам её цвета вороницы, суждено быть тебе и женой, и верной подругой. Лишь ей под силу утолить твой голод и излечить твои раны. Но едва заговоришь ты с ней на своём истинном языке, как не бывать в твоих землях больше мира. Исчезнет из них всё пламя, умрут и надежды новых жизней. И судьбой твоей станет погубить и себя, и всё сущее. Запомни мои слова, король королей из великого Анор Лондо. Запомни и прокляни навечно.
Поклонился Стрэйд без рода и земель искажённому в ярости и горе лицу, расплылся в улыбке пустынной гадюки перед каменным взглядом великого волка. С усмешкой обвёл взглядом гостей истинного короля и, прежде чем хоть один из них схватился за свой меч, с самоуверенным лукавством добавил:
− А что же до четвёртого проклятья…

ты стар. ты слеп, согбен и лыс. на сердце тяжесть. мысли разбрелись.
три века в мире ты блуждал, лишь лирой бесам угрожал.

В иные битвы, в иные встречи.

       − … и я, по-твоему, должен в это поверить?
Удар мужского сапога, укреплённого металлическими пластинами, вырывает из скованной человеческой фигуры тяжёлый стон и очередной глоток собственной крови. Избитый, искалеченный пленник уже давно не мог стоять на ногах – они беспрестанно отказывались его слушать, то и дело спотыкаясь и подворачиваясь после каждого неуверенно шага. Кровь запекшейся коркой застилала заросшее, сморщенное от песка и мучившей его жажды, лицо, а когда-то яркую, волевую синеву глаз поглотила короста из пепла и застаревших синяков. Как и вчера, кто-то бил его в темноте. Призрачный силуэт постоянно растворялся, превращаясь в человека и снова ныряя вглубь тени. Неожиданно, будто перед утренней исчезающей дымкой, пленник мельком увидел лицо – гладковыбритое, с острыми чертами; с презрительным взглядом, полный отвращения – в пыточной камере кроме палача кто-то сидел и наблюдал за каждым его вздохом.
− Довольно. Он что-то пытается сказать.
Его тело изнывает от всех граней, всех видов боли. Безымянному пленнику сложно дышать – сломанные рёбра болезненно давят на пострадавшую диафрагму и заставляют его сплёвывать собственной кровью. Снова и снова, безустанно и безуспешно, он собирается с силами, чтобы произнести одну единственную фразу.
Но даже это оказывается напрасным.
− Я… я… не знаю… никакого… волшебного… языка, о которым… вы говорите…
Новый удар приходит с невыносимым звоном в голове. Словно внутри него рухнул целый церковный колокол, который разбился на тысячи каменных осколков. Как постамент ошибок, как искупление перед новой жизнью, он безвольно свисает с холодной стены. Кем он был до этого мгновения? За что боролся, чем дорожил? Как много он потерял и чем ещё ему предстоит пожертвовать?
Кровь во рту пузырится, стекает по бороде и тёмными каплями исчезает на каменному полу камеры. То немногое, что он помнит, закутано в странную, противоестественную дымку, и с каждым мгновением туман внутри него всё гуще, всё плотнее.
И беспросветнее.
А потом нетерпеливая, изувеченная рука палача хватает его за волосы и приподнимает обессиленную голову.
− К чему этот детский лепет? Дущещипательная история про чудесную потерю памяти из-за страшного, но неизвестного никому, проклятия… странные доспехи и оружие, сплошь покрытые изображениями воинов и драконов… и, − вот же совпадение! − мои люди стали свидетелями того, как один единственный человек, одним единственным, но неизвестным ни мне, ни им словом, прогнал прочь голодную драконницу. – пленник слышит, как странный человек неспешно поднимается на ноги и делает два уверенных шага в его сторону, − Ты испытываешь моё терпение. А значит и терпение моего бога.  В последний раз спрашиваю, кто ты такой, и откуда знаешь язык драконов?
Ничего. Ни голоса единственной матери, ни поцелуя любимой жены, ни образа родного дома. Ни улыбки, ни смеха, ни слёз, ни криков. Он не помнит ничего, даже звука собственного имени на окровавленном языке. Словно его никогда не было, он никогда никем не рождался, и никто не вспомнит о его жалком существовании.
Никто и никогда.
Он посмотрел прямо перед собой, надев покалеченную маску бесстрашия из остатков его истончающей человечности. Каким бы прогнившим, каким бы жалким человеком он не был до этого момента, до этого проклятия, безымянный пленник хотел выжить ради одной единственной цели. Какой бы страшной она не оказалась.
− Я… не помню… не помню ничего… из того… что случилось…
Холодная тёмная камера усилила звук его дрожащего голоса, эхом отдаваясь в тёмном туннеле подземных помещений. Сколько его здесь держат? Недели сливались в дни, в часы и минуты, вязкой чередой превращая и без того хаотичную память в жалкие огрызки прошлого. Кажется, ещё вчера он был обычным кузнецом, или, быть может, всё же умелым воином?
− В световую камеру его. Может, парочка дней под палящим солнцем вернут тебе память?
Последнее, что он видит перед ударом – насмешливая, надменная и такая знакомая ухмылка.
Так улыбаются его проклятие и прегрешения.

       В слепящем полуденном свете безымянный пленник жадно вдыхает израненными лёгкими раскалённый сухой воздух. Песок под его кожей, песок на его руках, во рту, песок внутри него – думать о глотке воды больнее, чем пошевелить искалеченными руками со свежими ранами. Жар обжигающего светила лишает его последних сил и жалких сомнений, что он так долго пытался принимать за остатки его изувеченного разума. Куда он направлялся, что искал? Кто или что привело его в эти недружелюбные земли? И как долго он будет умирать здесь, без воды и еды прежде, чем разум вновь покинет его?
Пытаясь укрыться от света, склонить голову как можно ниже, пленник неожиданно осознаёт, что почти привык к ярко-красному цвету его нового мира. С каким трудом он разлепляет слипшиеся от крови веки, и с новым витком боли осознаёт глупость совершённого. Полуденное солнце беспощадно – чёрные точки перед глазами превращаются в круги, в искрящиеся пятна, пока на их смену не приходит что-то новое, что-то, чего не может быть. Пленник вновь устало пытается изменить своё невыгодное положение, пока выбитая кость из сустава с новой силой напоминает о себе.
И пока чьи-то тёплые, нежные руки не касаются его окровавленного лица.
А потом горько заплакала женщина. Звук её ускользающих слёз был отражением страха пленника, ведь в нём было что-то знакомое, что-то забытое, почти родное, но едва уловимое. Словно искорка тепла в его сердце, которая заставляла его до боли, до онемения сжимать глаза, что есть силы.
Но видение неумолимо, как и время.
− Моё светлое дитя, я здесь, я рядом с тобой.
Мягкая ладонь сотрёт его жалкие слёзы и нежно коснётся его потемневших, покрытых застаревшими шрамами и свежими кровоподтёками, рук. Кто эта женщина, что преследует его во снах и днём и ночью? Почему ему так больно, так тяжело на неё смотреть, и почему от одной только мысли старые шрамы болят как никогда прежде?
Грязные, иссушенные песком и солнцем, губы приоткроются в беззвучном крике о помощи. У него не сил, чтобы позвать на помощь и нет смелости, чтобы спросить её имя. Быть может, именно ей суждено принести долгожданную и такую лелеемую им смерть?
Высокая и гибкая женщина, с длинными шелковистыми прядями цвета солнечного света, с глазами-самоцветами, ярче которых не сыскать и не увидеть. Она будто здесь и сейчас, совсем рядом – обнимает его затекшие плечи и нежно касается губами окровавленного лба. Забывший всё на свете, он содрогается от беззвучного рыдания по теплу и ласке, словно одинокий, брошенный всеми дворовый пёс. Пусть и на мгновенье, безымянный пленник вспоминает. Он вспоминает, что такое тепло и ласка, как нежны объятиях любимой и как много однажды потерял.
А потом приходят слова и желание.
Хоть одним глазком, мельком, но увидеть прекрасную деву, кто стала ему безымянным ангелом-хранителем. Даже ценой собственной жизни.
− Кто ты? Откуда ты знаешь меня?
Он открывает глаза с надеждой, с нетерпением, что его шаткий разум ещё не полностью покинул его. Но прекрасная дева цвета зари и рассвета исчезла. Всё, что он неё осталось, − это то, что остаётся от едва уловимого дуновения ветра, от дыхания морского бриза на сухой, измождённой коже. Запах свежести и цветов, который покажется ему таким знакомым.
− Что ты там бормочешь? – голос стражника вырвет пленника из размышлений о том, чего не существовало и не могло существовать. Плод его навязчивого, изувеченного воображения, который играет со сломленным пытками и страданиями разумом. На что он надеется, что заставляет его идти вперёд? Его прошлое, его будущее или его настоящее?
Он устало проведёт рукой по лицу и сотрёт с лица твёрдую корку из запекшейся крови и песка. Как далеко ведётся граница его собственного безумия?
− Чёрт тебя подери! Как ты…  − голос венатори дрогнул на зове подмоги, и тогда, пусть и ненадолго, но туманное осознание пленника просветлело. Кандалы на его руках и ногах были почти полностью уничтожены и обращены в расплавленное олово и пепел. Металл шипел на его ладонях раскалённой, бурлящей субстанцией хаоса, и, вовсе не сразу, но безымянный пленник осознал, что докрасна раскалёно не олово, а его собственные, прежде окровавленные, руки.
− Стража! Стража, скорее, на помощь! – что-то внутри него резко заставило вскочить на ноги и бросить в лицо врага стекающую между пальцев раскалённую полужидкостью. Достигнутый эффект превзошёл все его ожидания – в тех местах, где шипящее олово коснулось кожи больше нельзя было узнать человека. Венатори стонал и выл в жалких попытках стряхнуть стекающую по лицу субстанцию, застывающую прямо на его глазах. Почему его тело действует так уверенно? Откуда в нём взялись силы, заставляющие его биться из последних сил?
Бездумно, порывисто он бросился на врага, не осознавая, сколько ещё продлится чудом открывшееся второе дыхание. Пленник не понимал, откуда в нём эта сила и почему его руки, словно пламя в кузнице богов, обагряет своим жаром всё, до чего дотронется.
Всё, кроме его собственного тела.
В своих грязных лохмотьях, хромающий и изнывающий от боли, он вцепился в хаотично извивающееся тело венатори, сторожившего его камеру. Пленник чувствовал, как под его пальцами плавятся доспехи, как мерзко защекотал ноздри запах горелой плоти и костей. Волосы вспыхнули на стражнике одновременно с одеждой, и всё, что было когда-то человеком, теперь напоминало лишь агонию живого пламени. Пленник мог бы поклясться, что никогда не видел зрелище кошмарнее и отвратительнее. Вот только мог ли он знать, что на самом деле сокрыто в чертогах его утерянной памяти?
Грязный пол камеры, застланный гниющей крапивой и чертополохом, теперь напоминал остатки большого кострища. Пленник лежал среди пепла и кусков обгоревшей плоти, и запах омерзительной победы над врагом сводил его с ума. Его воротило от вида случившегося, а рвотные позывы смогла одолеть лишь внезапно нахлынувшая слабость. Мысли в голове хаотично сменяли друг друга – нужно бежать, пока не поздно; бежать куда глаза глядят; не думать ни о чём, забыть случившееся; все вопросы потом, всё потом! Он попытался встать, но боль в сломанных рёбрах оказалась сильнее клокочущего адреналина в крови. Столь же внезапно охладевшие, как и загоревшиеся руки из последних сил попытались дотянуться до приоткрытой решётки. Он должен встать и бежать, каждая клеточка его тела жаждет этого, но раны и силы его избитого, искалеченного тела неумолимы. Вновь рухнув как подкошенный, он остался лежать там, предсмертно тяжело дыша и пытаясь разглядеть очертания фигуры, что черным пятном застыла в дверях.
«Одной ногой-лапкой она стоит на пепелище Милиа-оре-глади, а другой на иссушенных берегах невесты создателя. И окунает она восемь незаплетённых прядей в реку тысячелетний крови, забирая на своих крыльях падших. И имя же ей… ».
− Regina magno corvorum [прим автора: «великая вороница», пер. с лат.].

Отредактировано Faraam (2017-05-08 18:31:30)