Она звала его "Поль", на французский манер – как будто "Наполеон" было недостаточно по-французски, – но Соло не сопротивлялся. Их роман уже зашел слишком далеко, намного дальше, чем позволяли Устав и Кодекс этики Университета, и придуманные друг для друга прозвища, использовавшиеся сугубо между ними, были самой тонкой из связывавших их двоих нитей. Они тщательно скрывались, избегали появляться где-то на людях вместе, но все равно проводили друг с другом все свободное время. Наполеон практически жил у своего профессора по истории живописи, и только отсутствие соседей в  выбитой посредством исключительного обаяния одноместной комнате в кампусе, куда он все чаще заходил только переодеться и забрать тетради, было причиной, по которой никто не догадывался, как часто первокурсник Соло ночует не в своей кровати.

Уже несколько месяцев он не мыслил свою жизнь без этой самодостаточной, неотразимо-умной и возмутительно-красивой женщины. То, что начиналось как одноразовая интрижка, выросло во влюбленность и привязанность, в силе которой Соло сам себе боялся признаться. Он любил ту органичность, с которой их горячие дискуссии о символике Пикассо перерастали в жаркий секс в окружении дорогих альбомов с репродукциями. И, прижимая к себе ее невозможно-идеальное для женщины почти сорока лет тело, Наполеон чувствовал себя до безумия взрослым и уверенным в себе, стоящим намного выше своих ровесников. Ему было едва девятнадцать, он все еще оставался во власти юношеского максимализма, мнил себя революционером, действуя против воли отца, ощущал единение с великим Бонапартом, выскочкой, завоевавшим великую Францию.

Его собственная Франция дрожала в объятиях, стонала своим бархатным контральто и с вселенской мудростью в глазах смотрела на него, что-то увлеченно в очередной раз доказывающего, в миллионный раз открывающего очередного гения и до крайности восхищенного своим открытием, – и отвернулась безвозвратно, равнодушная и растерявшая свое величие, стоило Соло один раз оступиться и все потерять.

День, когда перед ним разом захлопнулись двери и альма-матер, и ставшего почти родным дома, Наполеон запомнил навсегда – удивительным образом он совпал с датой битвы при Ватерлоо.

Он одним глотком допивает соленый дайкири и учтиво интересуется у своей спутницы, не желает ли она повторить. Все еще захваченная рассказом двадцатилетнего Соло, дамочка, опасно близкая к возрасту бальзаковских героинь, не сразу понимает суть вопроса. Затем качает головой и бережно берет его за руку. Растроганный ее пониманием и сочувствием, Наполеон робко улыбается, мысленно признавая, что инстинкт мамочки срабатывает действительно безотказно, и не сомневается, что этой ночью его снова назовут "Поль".

– Ни в коем случае не вздумай идти в Академию.

Соло молчит. Этот разговор повторяется в восьмой раз, и он уже очень сильно от него устал. Тем более, что ни в какую Академию он и так не собирался, но мама полагала иначе.

– Отец потерял почти все из-за этого... Кайдзю, – название морских монстров, разнесших к чертям половину Лос-Анджелеса, мать выговаривает с физически ощутимым отвращением. Наполеон мстительно ухмыляется, не испытывая никакого стыда или сожаления. За три года без родительской помощи он прекрасно научился обеспечивать себя сам, отдельно позаботившись о том, чтобы его сбережения не сожрали ни огромные твари, ни непомерные налоги. – Не хватало только потерять еще и тебя.

Наполеон едва сдерживается, чтобы не нагрубить в ответ на достаточно лицемерное признание. Он, в общем-то, догадывался, что его собственная слабость обернется подобной ездой по ушам три раза в неделю по вторникам, пятницам и воскресеньям – в остальные дни у матери были йоги, салоны и встречи с подругами, – но ничего не мог с собой сделать. После новости о нападении кайдзю и разрушенном Лос-Анджелесе Соло дрожащими руками набрал номер мамы, больше всего на свете боясь не услышать ответа. Семья оказалась в порядке, в отличие от их недвижимости, а обеспокоенный звонок Наполеона был воспринят как признание собственной неправоты и капитуляция. Мать, впрочем, оставалась единственной, кто с ним разговаривал.

– Говорят, старший сын Рэнсомов ушел в рейнджеры, но это и не удивительно. На него у полиции столько всего было, по этому молодому человеку тюрьма плакала горькими слезами, – продолжает рассуждать женский голос в трубке. Соло, против желания, вслушивается и хмурит брови. Он неплохо знает Рейнольда Рэнсома – тихого психопата, больше всего на свете обожающего кокаин и душить проституток. Его папаша вваливал нехилые суммы, лишь бы отвести от наследника пристальный взгляд федералов. Сложно было представить, чтобы это золотое чудовище само пожелало или было спокойно отпущено на верную смерть.

– А какая взаимосвязь? – вопрос вырывается раньше, чем он успевает подумать. Вдохновленная его интересом, мать начинает многословный пересказ всех известных случаев и светских сплетен, доказывающих, что рейнджеры находятся вне досягаемости уголовных кодексов во всех странах. Америка не исключение. В этот момент Наполеон готов расписаться в собственном идиотизме из-за того, что даже не рассматривал такой выход. Вот оно – почти идеальное бегство из любых ловушек.

Что Наполеон действительно умеет – так это быть благодарным. Поэтому он терпеливо выслушивает все, что мать хочет ему сказать, прежде чем сбросить звонок. Даже обещает не забывать про шарф.

После первой попойки новобранцев Атлантической Академии Соло понял о себе много нового.  Его проблемы с семьей серьезно меркли на фоне пиздеца, в котором росла большая часть его сослуживцев, а причины быть здесь у единственного на всем курсе не провоняли насквозь патриотизмом и жаждой мести. Ко всему тому оказалось, что боль от столкновения кулака с чужим лицом доставляет Наполеону почти оргазмическое удовольствие, а атлетически сложенное обнаженное мужское тело в его постели на пьяную голову не вызывает ничего, кроме кипятящего кровь желания.

Потом их ждали недели наказаний, десятки внеочередных нарядов и месяцы, долгие месяцы бесконечной муштры, щедро сдобренной трехэтажной руганью майора, отставного рейнджера, вынужденного возиться с безмозглым молодняком вместо того, чтобы своей грудью защищать отечество. Майору, впрочем, все прощали: ни для кого не было секретом, что в очередной схватке с кайдзю тот потерял напарника и брата разом. Об этом шушукались в коридорах между занятиями, непременно добавляя, что хотят быть такими же крутыми – только, разумеется, не допуская никаких смертей. Успокаивавший себя лишь тем, что в тюрьме было бы намного хуже, Соло чувствовал себя чудовищно старым в этом обществе жалких максималистов и мысленно намечал тех, кто сдохнет в первый же год после выпуска. Его предсказание сбылось наполовину.

Себе Наполеон предсказывал высший балл на промежуточных тестах с возможностью досрочного распределения и не ошибся. Желание выбраться из этого лягушатника как можно скорее подстегивало его штудировать и заучивать наизусть сраные буклетики о кайдзю и пособия о принципах управления Егерем, а в оставшееся время – тренироваться до изнеможения. Вопреки инстинктам самосохранения, Соло захлестывал азарт, ему хотелось попробовать настоящий вкус этой игры с судьбой, а не размазывать по языку растворимую кашицу побед в симуляторе. И нет ничего удивительного, что рейнджерами на новую партию Егерей в Атлантическом Шаттердоме рекрутировали Соло и еще девять лучших студентов на курсе.

Вот только Соло – единственный, кому дважды за восемь лет пришлось подбирать себе нового ко-пилота. Никаких похорон, нет, просто прежде идеальная совместимость неожиданно начинала давать сбои и падать, пока на табло не высвечивался красный ноль. Винчигуэрра стала его третьей напарницей. Холодная блондинка со стервозным характером смотрела на мир так же, как и Наполеон. Два здравых эгоизма настолько слаженно работали в паре, что Соло почти уверился, будто никаких сбоев не будет.

– Наполеон Соло, – представляется он, галантно целуя поданную для рукопожатия, по-мужски, изящную ручку Габриэллы. Трансфер их Егеря на Камчатку по-прежнему воспринимается им скептически, но брошенный вскользь взгляд немки немного примиряет Соло с судьбой. – Рейнджер "Капитана Америки".

Он подхватывает сумки – свои и Виктории – и на крутой лестнице умудряется догнать миссис Курякину, шагающую вперед с уверенностью хозяйки Шаттердома. Наполеон вежливо кивает на протяжении всего рассказа о расположении помещений и распорядке дня. Под конец небольшой экскурсии, когда часто поглядывающая в сторону ангара Габриэлла явно собирается сбежать, Соло осторожно придерживает ее за руку.

– Спасибо большое за гостеприимство. И кстати, Ich habe viel über ihre Upgrades auf die Kontrolle des Jagers gehört. Ich hoffe, dass Sie alle mir ausführlich beim Abendessen erzählen werden.

– Ты напугана, – Соло не спрашивает, а констатирует, ласково поглаживая обнаженное плечо Габи под своей рукой. Тренировочные маты неприятно липнут к спине, но сил вставать и расходиться по каютам нет ни у одного из двух. – Ты же не думаешь, что я расскажу все Илье? Мне это не нужно.

Еще пару месяцев назад, когда все не зашло настолько далеко и не переплюнуло по степени запутанности лабиринт Минотавра, Наполеон уцепился бы за любую возможность поддеть Большевика, в очередной раз вывести его из равновесия и наслаждаться его льдистыми от ярости синими глазами, окаменевшей линией челюсти, стиснутыми до снежной белизны костяшек кулаками. Соло не выдал бы Габи в любом случае, но отказаться от похабных шуток было бы выше его сил. Бесить Курякина для Наполеона было такой же неотъемлемой частью существования в Дальневосточном Шаттердоме, как в свободную минуту сбегать в ангар, где Габи в десятый раз пересобирала привод от руки Егеря; обсуждать с ней немецкую поэзию и балет за шумным ужином; до поздней ночи показывать Курякиной новый удар, которым отрывать кайдзю бошки станет еще сподручнее.

Наполеон, в общем-то, понимал, к чему все идет, и полагал, что Габи – не маленькая девочка, несмотря на десять лет разницы – прекрасно понимает тоже. Соло не смущало кольцо на пальце, которое он увидел в первый же день, он не считал себя неправым в своем интересе к женщине, принадлежащей другому – в конце концов, Наполеон никого не заставлял, всегда оставляя выбор, возможность остановиться и уйти. Только остановиться не смог и он сам. Когда дело приняло неожиданный оборот, и Соло сам оказался перед необходимостью выбора, он малодушно сжульничал и ввязался в игру на две доски. О Виктории он в этот момент даже не думал. Неудивительно, что их показатели стали падать.

– Alles wird gut, – Наполеон шепчет успокаивающе и целует Габи в висок, под губами влажно и слегка солено, не то от пота, не то от слез. Он до раздражения учтив, помогая Габи подняться, подавая ей одежду и покорно отводя взгляд, едва заметив чужое смущение. Его отношение не меняется и на следующий день: Соло прикладывает все усилия, ненавязчиво демонстрируя, что прошлая полночь ничего между ними не изменила.

Только на счетчик дней с последнего открытия Разлома Наполеон смотрит с усиливающейся опаской, всем собой надеясь не увидеть там выстроившиеся в ряд нули.

Еще до начала их с Ильей дрифта Соло знает: как только закончится рейд, как только они покинут Егеря, ему в челюсть прилетит тот самый легендарный хук Курякина, после которого еще неделю звенит в голове и чаще всего приходится ставить новые импланты. У двух дрифтующих не остается между собой тайн, а секрет, который носит в себе Наполеон, едва ли понравится Большевику – мало кто желает видеть свою жену в чужих воспоминаниях о сексе. Все, что остается Соло, когда они вываливаются из кабины, измотанные и истощенные тяжелой схваткой, – отшатнуться и попытаться закрыться рукой, чтобы удар пришелся по касательной. Но сил не хватает, Наполеон теряет равновесие, а взбешенный Курякин раз за разом обрушивает на него тяжеленные, как отбойные молотки, кулачищи. Охреневшие техники наконец-то отмирают и бросаются их растаскивать. Напоследок Илья добавляет ему ногой по ребрам и ревет не хуже medvedya-shatuna, разбуженного посреди зимы, когда пять человек его кое-как скручивают и уводят прочь. Соло первым делом ощупывает нос. На удивление, тот цел.

А сердце Ильи, должно быть, разбито вдребезги.

Наполеон никогда не боялся, что правда равно или поздно выйдет наружу, он только надеялся, что это произойдет не так, но когда на кону стоят их жизни и сохранность мира позади Муравейника, выбирать особо не приходится. Ему и без того должны впаять кучу всего за подобную авантюру и запуск Егеря вопреки всем инструкциям с человеком, стопроцентная дрифтсовместимость с которым обнаружилась уже в самом дрифте. Соло не знал, как объяснить командованию эту уверенность в правильности своих решений, не углубляясь в подробности собственных взаимоотношений с четой Курякиных. "Понимаете, я почти переспал с ними обоими" не казалось ему серьезным аргументом. Тем более это не вернет прежнюю магию в последние слова, что Наполеон сказал Илье до запуска.

"Доверься мне".

Соло злокозненно ухмылялся, когда, вроде как заручившись доверием Курякина, скормил ему огненно-острый чили. Он был предельно серьезен, когда с этими словами протягивал Большевику косячок, бог знает какими стараниями протащенный в их шаттердом, чтобы суровый русский наконец перестал грызть себя за очередную, в этот раз слишком близкую к провалу, миссию. Он шептал их Илье почти в губы, когда, повернув голову, оказался нос к носу с таким же пьяным Большевиком под низким холодным камчатским небом. Он вцеловывал их в кожу вдоль позвоночника, когда неторопливо дрочил Илье под душем после слишком агрессивной тренировки. Кроме первого раза, это всегда было гарантией безопасности, понимания и молчания. Теперь ничто из существовавшего раньше не имеет значения.

Лежа в медицинском отсеке, Наполеона довольствуется только одной и весьма сомнительной радостью: все, что он помнил в связи с Курякиным, теперь живет в его голове с обеих точек зрения.[NIC]Napoleon Solo[/NIC][AVA]http://i.imgur.com/rzeuqgb.gif[/AVA][STA]let's tessellate[/STA][SGN]

[/SGN]

Отредактировано Derek Hale (2017-08-14 01:56:46)

- Это как обряд посвящения, - вдохновенно врет Габи. - Раньше заставляли раздеваться и нырять в сугроб, но потом один рейнджер замерз насмерть, и теперь вот заменили этим.

Илья почти не пьет, Габи тем более, но в Японии закрыли еще один разлом, новый едва ли снова появится сегодня, даже по самым пессимистичным прогнозам, и Габи решительно берет налаживание связей между экипажами в свои руки. Курякин, этот неповоротливый mishka, соглашается не сразу, но Соло кивает в ответ на вопрос без раздумий. Габи честная девушка, она зовет и Викторию к ним присоединиться, пересиливает неприязнь от ее лощеной улыбки и идеальной прически, приглашает вечером на posidelki, но та отказывается, конечно, говорит, что очень занята - и вместо злости в Габи больше злорадного удовлетворения.

Алкоголь крепкий, она мешает его с яблочным соком, смеется над шутками Соло, удобно устроившись под боком у Ильи прямо на полу: здесь больше места. Находятся карты, Габи показывает гадания, которым научилась в России, ни одно не сходится, Илья, чуть расслабившийся, незло подтрунивает над ней.

Соло предлагает сыграть в покер.

Илья соглашается.

Габи возражает, что не готова потерять месячное жалование и предлагает играть на раздевание. Она сама не ожидает, что ее предложение поддержат.

Эти два месяца Габи проводит в сладком, замирающем внизу живота ужасе, в свободном падении, когда уже ничего от нее не зависит, а земля внизу еще слишком далеко. Отвечая на вопрос «зачем», она может назвать сотню и одну причину, едва ли справедливой окажется любая из них. Она по-прежнему любит мужа, несмотря на всю тяжесть, легшую между ними, любит его хмурость и неразговорчивость, упрямую линию ранних морщин, умирает от его нежной, ласковой заботы, которую не заметить чужому человеку. И вместе с тем выше сил Габи отказаться от Соло, с его шуточками на немецком, его легкостью и той глубиной, что лежит за наигранной легкомысленностью.

- Я скажу ему. Завтра, - обещает она себе и – угрожает ли? – Соло, когда они отдыхают на его узкой койке за плотно закрытой дверью. Илья распекает рабочих, не торопящихся с обновлением систем координации на егере, Виктория пропадает с начальством, и они урывают каждую свободную минуту, чтобы оказаться вдвоем. Габи сложно пережить свое падение лишь в первый раз, сейчас же она сама провоцирует Наполеона, ловит его, завоевывает со всем энтузиазмом немецкой нации, осознавшей свое превосходство.

- Он…

Габи замолкает, не знает, как продолжить. За все годы едва ли ей и в голову мог прийти проступок, после которого Илья не сможет ее простить, не совершила ли его она сейчас? Она не знает, представить себе не может его лица, и, по-хорошему, просто не хочет ни о чем думать.

Точно не сегодня. Точно не сейчас.

- Завтра, - повторяет Габи.

- Нам придется поговорить.

Она повторяет эти слова про себя, пока ее не пропускают в изолятор. По правилам полагается выделить отдельную комнату для свиданий, но никто не хочет связываться с Курякиным, и едва ли кто-то сейчас жалеет ее, Габи. У русских с этим жестко, ей сегодня досталось достаточно взглядов и брошенных походя слов. Они не задевают, но сейчас Габи кажется, что ровно то же – если не хуже – думает о ней Илья, и вот это разрывает ей сердце. Ее тошнит от самой себя.

Илья даже не поднимает головы. На нем форменный костюм рейнджера, «ему хотя бы не холодно», - думает Габи, когда садится рядом и приваливается к его боку. Тянется к руке, чтобы обхватить запястье, чтобы заставить себя слышать.

- Я люблю тебя, - говорит Габи по-русски. – Люблю тебя. Ты же знаешь…

Она выдыхает, пытается улыбнуться. Прижимается щекой к плечу, доверчиво, знает – Илья не поднимет на нее руки. Но лучше бы он избил ее сейчас, ударил – и смог простить. Если бы ему стало легче, Габи /заставила/ бы это сделать, вот только она почти уверена, что Илья возненавидит себя – и пусть он лучше выгонит ее, разведется с ней, руки не подаст. Она готова написать любое заявление, отказаться идти в дрифт, попасть под трибунал.

Если только Илья с ней заговорит.

- Я никогда ни на кого не смотрела кроме тебя. И него. Я должна была сказать, но все зашло так далеко. Мне кажется… его я тоже люблю.

Она говорит это вслух – впервые! – и все становится на свои места в ее голове.

- Если ты скажешь… если только захочешь, я уйду.

Габи убирает руку с его запястья, и ей тут же становится очень холодно.

Зима ее просто убивает. Габи думает, что она привыкла к продуваемому камчатскими ветрами Шаттердому, вот только в деревеньке оказывается совсем уж дубак, крещенские морозы, кажется? Но в теплой шубе, в шапке, шутливо сдвинутой Ильей по самые брови, с варежками на резинке («чтобы не потерялись!») холод едва чувствуется, пока они втроем возятся со снеговиков. Игорь весь в снеге, Илья тоже, и Габи хохочет, когда они на пару сталкивают ее в сугроб.

- Хватит! Пора домой. Игорь, идем с нами.

Они сбивают снег с валенок, Илья шлепает ее веником по попе под тем же предлогом, и после заваливаются все вместе в натопленный дом. Габи, не слушая возражений, надевает на Игоря старый свитер, который тому до колен, но лучше так, чем простыть.

- Иди мой руки, - улыбается она.

Илья возвращается первым, обнимает ее со спины и крепко целует в подставленные губы. Отросшая за отпуск борода щекотно колется, и Габи возмущается, конечно, требует немедленно от нее избавиться, потому что она не за медведя замуж выходила, но оба знают, что так теплее, и что несмотря на все ее возмущения, Габи все более чем устраивает. Они не похожи сейчас на военных.

Они похожи на нормальную семью.

- Фу! – говорит Игорь, и Габи со смехом высвобождается из объятий, чтобы помочь затеплить самовар.

Габи стоит чуть в стороне от всех прочих: Илья все еще отстранен. Стэкер устанавливает точку в месяц, она надеется, что скорый разлом скостит срок, но полковник неумолим. "Это вопрос дисциплины", - говорит он. "Америка справится", - говорит он, и теперь Габи бессильно смотрит, как показатели дрифт-совместимости едва превышают семьдесят процентов. Недостаточно. И она, и техники, и сами рейнджеры Америки знают об этом. Виктория злится и что-то выговаривает Соло - и только усугубляет ситуацию.

- Полковник, - трогает Габи Стэкера за локоть. - Это бесполезно, вы же знаете.

Он разворачивается к ней, грозный, злой - и самую чуточку растерянный.

- Курякин отстранен, - напоминает, но она его тут же перебивает.

- А я нет. И я знаю эти модели, они мало чем отличаются внутри. Я справлюсь, полковник. Мы можем попробовать. Вы же знаете сами, егерь не выдержит слишком низкого уровня совместимости. И тогда в заливе окажется разъяренная тварь, а мы потеряем двух человек.

"И тогда вам точно придется поступиться авторитетом и выпустить Курякина".

Стэкер молчит целую минуту, после чего смотрит на нее тяжелым взглядом и... отдает приказ.

Соло не возражает, у него усталый взгляд, красные глаза - столько безуспешных попыток соединения выматывают не хуже самого боя. А вот Виктория, конечно, закатывает громкий скандал, но ее никто уже не слушает. В меньшей степени Габи, которая прекрасно знает, что, еще немного повозмущавшись, та перейдет к именным оскорблениям, а перед рискованный дрифтом нельзя позволять выводить себя, тем более, что в Габи и без того слишком мало уверенности в своей авантюре.

- Просто... впусти меня, - просит она Соло до того, как шлемы наполняются жидкостью. Габи закрывает глаза и уже знает, какую цифру покажут приборы.

Девяносто девять и девять десятых.

Это какая-то злая шутка.
[AVA]https://40.media.tumblr.com/e70c154faa2ff3297970f2fac7724db3/tumblr_o25azdYUxA1rclxolo3_100.png[/AVA][SGN]без слов пустых, без
жестов их

снег
ложится
умирает
под
теплыми
пальцами
[/SGN][STA]с тобой тысячи метров глубина[/STA][NIC]Gaby Kuryakina[/NIC]

Отредактировано River Tam (2017-11-12 16:28:22)